Без сомнения, Алексей Лосев (1893–1988) и Сергей Аверинцев (1935–2004) — наиболее значимые фигуры русской религиозной интеллигенции 1960–1990-х гг. Именно они навели интеллектуальные мосты между дореволюционной религиозной философией и поздним советским периодом, когда религиозная философия оказалась официально реабилитированной. Лосеву и Аверинцеву на занятиях по византийской литературе и классической философии удалось познакомить своих студентов с мыслями Соловьева, Флоренского, Булгакова и т.д. и научить их основам православного богословия.

Творчество Бибихина создает связь между этими двумя мыслителями — Лосевым и Аверинцевым — и объясняет их в историческом и интеллектуальном контексте: Бибихин долгие годы был верным учеником и секретарем Лосева, а также близким другом Аверинцева. Незадолго до своей смерти Бибихин опубликовал книгу заметок, сделанных во время разговоров с ними (Бибихин 2004). В предисловии он пишет, что только что завершил запись разговоров с Лосевым (которые должны были быть опубликованы в виде отдельного тома), но известие о смерти Аверинцева побудило его собрать в одну книгу воспоминания и заметки об обоих: «Говорить об одном, не вспоминая о другом — пишет он, — невозможно» (Бибихин 2004: 305).

Вспоминания Бибихина представляют собой интересный документ о динамике взаимодействий между религиозными интеллектуалами в 1970-е и 1980-е гг. Эти строки позволяют читателю составить представление об интеллектуальной и философской ориентациях философов, а также об их профессиональных амбициях и личной вражде.

Хотелось бы отметить, что воспоминания Бибихина об Аверинцеве и Лосеве — глубоко личный документ. При чтении я порой испытывала смущение из-за психологической и эмоциональной искренности автора. Здесь я буду приводить цитаты лишь из наиболее значительных, на мой взгляд, эпизодов.

Владимир Бибихин стал учеником Лосева в 1964 г., поддерживал регулярные контакты и участвовал в научных встречах с ним до 1984 г. С 1970 по 1972 г. он работал секретарем Лосева. Став подопечным Лосева, Бибихин получил доступ к закрытому миру ученого, живущего отшельнической жизнью в своем доме на Арбате, а также к миру мысли, разительно отличающемуся от идеологизированности, царившей в то время на гуманитарных факультетах вузов СССР. Следующее воспоминание Бибихина следует процитировать полностью, поскольку оно очень хорошо передает атмосферу встреч с Лосевым:

Уходя после первого занятия с А.Ф. [Алексеем Федоровичем. — К.Ш .] по Арбату к центру, я был другим. Город изменился, воздух был плотным, пространство глубоким. Я мог плавно двигаться в этой новой плотности. Каждый раз, как я приближался к дому Лосева, Арбат начинал казаться особенно опустевшим, люди на нем совсем неприкаянными. Кабинет на втором этаже с окнами во двор излучал строгую отрешенность от внешнего мира. Здесь размышляли. Крупный мужчина сидел во внушительных размеров кресле между заставленными книгами столом и бывшим камином и бодрствовал в молчаливой сосредоточенности. Здравствуй, Владимир (Бибихин 2004: 11).

Разговоры с Лосевым вращались вокруг Платона и Аристотеля, Гегеля и Гуссерля, Соловьева и Флоренского, речь шла об эстетике, мистике и православии, но также и об опыте гонений и преследований. Как пишет Бибихин, в одном из записанных разговоров Лосев поощрил своих учеников на изучение трудов святителя Григория Паламы, заявив при этом, что сам ограничит круг своих исследований неоплатонизмом:

Отец Павел [Флоренский. — К.Ш.] был замкнутый, со мной у него не налаживался контакт, он боялся меня как мирского человека. Хотя он должен был бы понять, что я, как и он, нахожусь в поисках. Правда, и гайки стали закручивать. Пришлось прекратить общение. Остались только некоторые совсем смелые люди, которые приходили ко мне, а я к ним. Обо всем сразу становилось известно: ах, так вы собирались вдвоем-втроем дома у Лосева и беседовали о Софии премудрости Божией? Мы говорили... Тогда все сразу становилось известно как по мановению волшебной палочки. Вы не можете себе представить, что значило встречаться в группах по три-четыре человека. Я чудом выжил тогда. Классическая философия спасла меня. [...] Теперь, конечно, все легче, хотя и вообще времена другие. Вам не пришлось выживать, страдать, дорогу прокладывали не вы, а мы, на наших плечах все выношено, кровь-то проливали не вы, а мы. Вот и занимайтесь теперь, переводите Паламу. А мне уже и поздно. Если переключаться сейчас на богословие, на Миня [Лосев очевидно здесь имеет в виду полное издание святоотеческих писаний аббата Migne,1875–1884. — К.Ш.], так всю литературу надо менять. Нет, я буду уж по-прежнему заниматься Плотином. Тут у меня много материала (Бибихин 2004: 233).

Поддержка Лосевым изучения и перевода трудов Паламы принесла свои плоды: Бибихин действительно перевел «Триады в защиту святых исихастов» Григория Паламы.

Следует напомнить, что Бибихин в конце концов разорвал отношения со своим учителем. Уже в 1980 г. Бибихин с подозрением воспринимал религиозное возрождение под защитой государства и использование православия в националистических целях. В 1985 г. он перестал общаться с Лосевым после интервью, которое тот опубликовал в газете «Правда». Процитирую отрывок из письма, которое он пишет Алексею Лосеву и его жене Азе Тахо-Годи 23 января 1985 г. В письме выражается разочарование тем, что Лосев в его глазах предал совместную борьбу против идеологизации гуманитарных наук:

Благодарю за «крещенское послание». Я этого номера «Правды» с беседой Алексея Федоровича раньше не видел, хотя много разговоров слышал. Конечно, вместо Луначарского «замечательным лектором» можно было бы назвать для примера Федора Степуна, а вместо «безумных крайностей буржуазно-капиталистической цивилизации» сказать просто — «технической цивилизации», цензура бы вполне допустила. «Материалистическое понимание истории» и «классовый враг» — тоже лишний кус сторожевым собакам, как бы их не перекормить, они ведь и без того уже сыты. Но в целом в газе те для таких миллионов, наверное, в первый раз послышалось сильное и веселое слово бодрого ума (Бибихин 2004: 293–294).

После падения коммунизма в России православие вновь стало рассматриваться в качестве основания национальной идентификации. Бибихин категорически отвергал любую ностальгию по дореволюционной религиозной философии. Возможно, именно поэтому он выступал против тех, кто хотел превратить Лосева в героическую фигуру религиозного сопротивления. Это отношение проявлялось в его критических размышлениях по поводу создания в доме Лосева музея и центра по изучению русской религиозной философии (Бибихин 2004: 299–302).

В этой же книге Бибихин документирует свою дружбу и сотрудничество с Аверинцевым начиная с 1969 г. вплоть до его смерти в 2004 г. Воспоминания носят нерегулярный характер: иногда между записями в дневнике проходят годы молчания. В предисловии к своей публикации Бибихин пишет о своем друге:

Не бывало, чтобы где-то был Аверинцев и это был не праздник или событие. Поэтому говорить о его достоинствах это одно большое дело, для которого надо читать его книги, задача на будущее. А понять, кто он был, это другое дело, дело веры (Бибихин 2004: 305).

Воспоминания 1970-х и 1980-х гг. являются богатейшим документом, позволяющим прочувствовать атмосферу деятельности и идей, которые возникали в интеллектуальном окружении Аверинцева и Бибихина. Воспоминания следующего периода, после 1991 г., создают связь с нашим временем. Так, например, в воспоминаниях 1995–1996 гг. есть запись о визите Сергея Аверинцева, Константина Сигова, Ольги Седаковой и Сергея Хоружего к Папе Римскому Иоанну Павлу II (если я не ошибаюсь, сам Бибихин не смог присоединиться к ним по состоянию здоровья).

В мемуарах мы также можем прочитать о событиях и встречах в Свято-Филаретовском институте в Москве. Также значительны соображения Бибихина по поводу решения Аверинцева переехать в Вену. Воспоминания передают разочарование автора, когда он видел, как целый интеллектуальный мир распадается под воздействием политических изменений и экономических трудностей постсоветского мира. Эти заметки, с одной стороны, показывают глубокую дружбу между Бибихиным и Аверинцевым, основанную на многочисленных контактах и общих моментах их личной и профессиональной жизни, а с другой стороны, позволяют увидеть напряженность и разногласия между ними.

Работы Бибихина показывают нам безоговорочно антиидеологического мыслителя, настолько одержимого идеей свободы от идеологии, что, кажется, его мысль не останавливается ни на минуту и идет «до победного конца».

Я часто задавалась вопросом, стала ли причиной публикации многих его работ в форме лекций его преждевременная смерть или это редакционное решение было выражением его склада ума. «Ранний Хайдеггер», «Мир», «Энергия», «Язык философии», «Витгенштейн», «Новый Ренессанс» — это книги-конспекты, рукописи его университетских лекций, записанные день за днем, лекция за лекцией. Несомненно, этот материал труден для восприятия тех, для кого русский не является родным; но, кажется, для русскоговорящих он также нелегок. Мне кажется, что такой издательский выбор симптоматичен для его образа мышления.

Разговорный язык отличается от письменной речи. Мы не рассуждаем вслух о философии таким же образом, как пишем философские эссе. Сама форма философского эссе принуждает нас соблюдать множество правил, таких как определение используемых понятий, формулировка нашего вопроса, пошаговое объяснение выводов и заключений. Философская лекция — совершенно другой жанр, она также включает в себя элементы философского эссе, но организует их по-другому. Говоря о философии, мы в некотором смысле оставляем ее открытой для ответа, открытой для дальнейшего вопроса. Письменный философской текст, напротив, в некоторой мере есть закрытый текст. Так, может быть, именно из-за этого отличия Бибихин предпочитал лекции в качестве лучшего инструмента для передачи своей философии: философии, которая борется против какого-либо окончательного всеобъемлющего заключения?

Примером того, насколько Бибихин осознавал опасность идеологизации философии, является его отношение к наследию русских религиозных философов. Здесь я подразумеваю не его отношение к работам Булгакова, Бердяева, Флоренского и других, а именно его отношение к использованию наследия этих авторов в конце советского периода и в пост-коммунистической России. В эссе под названием «Для служебного пользования», опубликованном в книге «Другое начало», Бибихин вспоминает эпизод из 1970-х гг., когда он был занят в проекте, который финансировался правительством. Целью проекта было изучение русской дореволюционной и западной философии. Бибихин критически вспоминает, что советское правительство заинтересовалось русскими религиозными мыслителями лишь потому, что их идеи могли быть использованы для создания официального философского учения в поддержку русского национализма и, в качестве антииндивидуалистической концепции, в поддержку коммунизма.

Власть предержащие довольно рано отправились на поиски идеологической альтернативы марксизму. Уже в 1973 г. мы знали, что военные политические стратеги планируют скинуть марксизм и взять на идеологическое обеспечение армии православие. В те же годы нас, природных диссидентов, допустили к деньгам, которые органы выделили на идеологическую разведку альтернатив (Бибихин 2003: 181).

«Природные диссиденты», как называет Бибихин себя и своих друзей, были привлечены для перевода и изучения литературы, хранящейся в спецхранах ( закрытых для публичного использования от делах) государственных библиотек. Результаты были опубликованы ограниченным и пронумерованным тиражом под грифом ДСП (Для служебного пользования) и были доступны только для правительственных чиновников.

Беструдным выходом из идеологического тупика властным стратегам представлялся [...] православный патриотический вариант. Религия, по крайней мере с конца 1970 годов, оказалась среди заметно финансируемых областей информации (Бибихин 2003: 193).

Бибихин вспоминает, что в конце 1970-х гг. для комплектования отделов ДСП книгами на религиозную тематику средств не жалели. Эти исследования, однако, остались на поверхностном уровне, идеологически корректном, как пишет Бибихин, на уровне, просто отражающем в целом критическое положение православия в стране.

Бибихин также работал над переводами западных философов. Кьеркегор, Карл Барт, Пауль Тиллих и Дитрих Бонхеффер были переведены им для издания по современному протестантизму. В 1974 г. Бибихин начал переводить Хайдеггера и вместе со своими коллегами также работал над Мерло-Понти, Ортегой-и-Гассетом, Сартром и Витгенштейном. В 1976 г. были переведены работы ключевых представителей европейского структурализма и постструктурализма, например, Умберто Эко и Жака Деррида. Сотрудниками отдела научной информации и реферирования зарубежной философской литературы Академии Наук СССР регулярно готовились резюме по западной философии и социальным наукам.

Бибихин вспоминает атмосферу и абсурдность тех лет:

Я помню, с какой жадностью мы смотрели на убывающую стопку этих сборников, которые наш сектор сам должен был хоронить в пакеты для рассылки, надписывая адреса библиотек и учреждений, где все эти переводы должны были глухо лечь в спецхранах. [...] Когда наконец тот массовый Хайдеггер вышел, с Запада уже шла волна тотальной деконструкции, и люди, едва проснувшиеся в России от «раннего Маркса» для знакомства с главной мыслью XX века, поспешили опережая события захлопнуть эту мысль как преодоленную (Бибихин 2003: 188).

Бибихин критически оценивал долгосрочные последствия этой деятельности. По его мнению,

обрывочности тексов, неспокойный тон рефератов, пикантность непривычного взгляда и утрата почвы делали рефератный калейдоскоп скорее отравой, чем питанием [...]. Теперь, когда разжижилась прежняя вязкость московской среды, можно уверенно думать и говорить, что воздух в стране был бы хоть и проще, но чище, если бы обществоведения «для служебного пользования» никогда не существовало (Бибихин 2003: 196).
Бибихин пишет, что работа в отделе информации открывала окно на Запад, особенно для тех, кому не было разрешено выезжать за границу. Доступ к зарубежным работам в области гуманитарных и социальных наук имел огромное значение для маргиналов, не разделявших официального марксистско-ленинского канона. Абсурдность ситуации заключалась в том, что они оказались закрытыми, замкнутыми среди книг, работая не для широкого читателя. Им даже не разрешали брать домой свои переводы. Использование литературы ДСП вне служебной зоны было уголовным преступлением. В 2001 г. Бибихин вспоминает о давлении в то время:

Были случаи, и не раз, когда при обысках у диссидентов находили номерные издания, и начиналось расследование. В разгоне людей из нашего сектора такие случаи должны были играть какую-то роль, хотя, насколько я знаю, и не главную. Что за хранение номерных сборников меня могут привлечь к ответственности, я боюсь и теперь, весной 2001 года (Бибихин 2003: 189).

Читателям, осведомленным в области православной теологии XX в., интеллектуальная биография Бибихина на первый взгляд напоминает траекторию одного известного современного греческого теолога — Христоса Яннараса. У мыслителей действительно есть общее, а именно глубокое знание Хайдеггера. Бибихин перевел не только работу Хайдеггера «Бытие и время», но также и «Триады» Паламы. То есть он имел перед собой точно такой же материал, который позволил Яннарасу написать в 1960–1970-х гг. книги «Личность и Эрос», и «Хайдеггер и Ареопагит» (Yannaras 1982; 2005). В отличие от Яннараса, Бибихин никогда не проводил прямую связь между онтологией Хайдеггера (Fundamentalontologie) и онтологической мыслью, основанной на различиях «сущность-энергия» у Паламы. Бибихин, видимо, не считал возможным, читать Паламу с лексикой Хайдеггера. Он тоже никогда не принимал антизападные и антипросвещенческие выводы Янараса. Как я понимаю, Бибихин — в отличие от своего друга и коллеги Сергея Хоружего — не разглядел в развитии православной неопатристики ключ к возрождению русской религиозной философии.

Совершенно ясно, что Бибихин не разделял того утверждения, что разница между Паламой и латинской схоластикой представляет непреодолимый водораздел между Востоком и Западом. Он не говорил о столкновении цивилизаций. Напротив, у меня создалось впечатление, что Бибихин был обеспокоен прежде всего философскими и духовными проблемами: энергия, свобода, язык — для него это общеевропейские проблемы философии, они касаются не только Запада, а всей современной цивилизации, и Бибихин не думал что Православие каким-то образом уже владеет ключом для решения этих проблем.

В этой статье я постаралась дать набросок к портрету Бибихина как члена и летописца московского кружка религиозных философов. Не всех, возможно, мне удалось убедить, что эта информация полезна для понимания трудов этого выдающегося русского мыслителя. Но как бы ни было, я полагаю, размышления Бибихина будут рассмотрены в этом журнале другими авторами, более компетентными в этом вопросе.


Библиография

Бибихин, Владимир (2003). «Для служебного пользования». В кн.: Другое начало. СПб.: Наука.

Бибихин, Владимир (2004). Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы.

Yannaras, Christos (1982). Person und Eros: Eine Gegenüberstellung der Ontologie der griechischen Kirchenväter und der Existenzphilosophie des Westens. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht.

Yannaras, Christos (2005). On the Absence and Unknowability of God. Heidegger and the Areopagite. London & New York: T&T Clark.