Явное и далеко идущее сходство между Гоголем и Боккаччо, между отношением Гоголя к Пушкину и Боккаччо к Петрарке — едва ли случайность: русская литература первой половины XIX в. переживала такой же исторический взлет, каким для Италии была неповторимая эпоха формирования национального языка. Выражаясь словами нашего писателя, «вдруг стало видимо далеко во все концы света», и на прояснившемся небе словесности обозначились одинаковые созвездия. Подобно Гоголю, Боккаччо по природной наклонности и из благоговения перед великим учителем посвящает жизнь поэзии (alma poesis, как он скажет в автоэпитафии  [ 1 ]  ), служит ей беззаветно, старательно и серьезно — но из этого безраздельного культа поэзии у него рождается образцовая итальянская проза. Главные черты ее те же, что у гоголевской и, возможно, у всякой изначальной прозы: поэтическая основа; тщательная пластическая медлительность периода, обстоятельная, каллиграфическая внимательность к деталям; человеческий юмор; гибкость стиля, то в высокой патетике, то в фамильярной приземленности льнущего ко всем извивам действия; наконец, связанная с этим широта обзора, обеспеченная у Боккаччо неостановимой каруселью десяти десятков рассказов, а у Гоголя — добротностью колеса чичиковской брички, способной, «если б случилось», докатить очень далеко. Напоминая раннего Гоголя, Боккаччо в свой южный период тяготея то к приключению, то к идиллии, отдается фантазии, нагромождающей в почти неумеренном вихре образы мифологии, местного фольклора и французской рыцарской литературы, и только внедряющийся прямо посреди сказки, как у Гоголя, психологический реализм позволяет распознать в безудержном мечтателе будущего автора мудрой прозы, как Де Санктис  [ 2 ]   назвал «Декамерон». Как в гоголевских «Мертвых душах», внутреннее напряжение «Декамерону» придает контраст между могучим царством плоти и не менее мощным лирическим порывом к просветлению и преображению, между кишащим богатством содержания и строгим обручем замысла… Оба, Боккаччо и Гоголь, были на 9–10 лет моложе своих поэтических кумиров, оба широко заимствовали у них темы и приемы; оба кляли неправильность своего образования, оба неустанно старались восполнить его, оба, как прилежные ученики, любили работу переписки; оба хотели трудиться и трудились на пользу отечества; оба страдали непонятными приступами телесной немочи; оба умерли бедняками, и перечень имущества в предсмертном завещании Боккаччо («… дощечка … салфетки … бутылочка вместимостью в три сальмы вина … оловянная ваза … небольшая драповая подстилка…») напоминает опись вещей умершего Гоголя. Оба, и Гоголь и Боккаччо, на пятом десятке лет были потрясены, получив от «людей святой жизни» настойчивый совет готовиться к смерти, спасать душу и раскаяться в литературных амбициях. Но тут сходство кончается. В 1362 г., когда Боккаччо, повинуясь наказу монаха-картезианца Пьетро Петрони, решил продать рабочую библиотеку и навсегда бросить писательство, Петрарка доказал ему, что «возможно, и ровен, но низменен путь через невежество к добродетели» и что «всякое странничество свято, но славней то, что ярче, что выше, а потому с просвещенным благочестием не сравнится никакая деревенская простота» (Петрарка Ф. Иоанну из Чертальдо, о прорицаниях умирающих. — Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. М., 1982, с. 256–267). Пушкина к роковым годам Гоголя давно уже не было в живых. А Петрарка, пережив свой духовный кризис, осенью 1342 г., помог пережить его и Боккаччо и вместе с ним все остальные годы до минуты отдал той культурной работе, которая ясно наметилась, но была так обидно прервана, у Пушкина и Гоголя: работе всеохватывающего возрождения и синтеза древних и новых духовных начал.


1983 г.