[Предисловие переводчика]

На экземпляре «Цолликонских семинаров» (Martin Heidegger. Zollikoner Seminare. Protokolle — Gesprache — Briefe. Hg. von Medard Boss. Frankfurt a.M: Vittorio Klostermann, 1987), с которого я переписал себе для перевода начало бесед Медарда Босса с Хайдеггером, есть краткая запись на титульном листе: «Medard Boss est mort le décembre 1990 dans la soirée». Франсуа Федье, сделавший эту запись об уходе еще одного друга сразу по получении печального известия, посвящен в секрет, связывавший и связывающий сейчас всех еще живущих людей хайдеггеровского круга. Этот секрет известен, он открыто объявлен всему миру: привязанность; необъяснимая захваченность всего существования присутствием другого. Медард Босс просто рассказывает об этом в предисловии к подготовленному им изданию протоколов, бесед, писем. В годы войны его гражданская работа в качестве доцента и психотерапевта на месяцы прерывалась военной службой. Батальонный врач в горных частях швейцарской армии, которая не вела военных действий и только стояла наготове на всякий случай, имел массу незанятого времени и, боясь скуки, Медард Босс занялся тогда как раз этой проблемой, загадкой времени. Среди литературы, которую он естественно себе достал, оказалось хайдеггеровское Бытие и время; почти полная непонятность книги заставила человека с научным складом ума думать, осведомляться, а после войны обратиться к Хайдеггеру с письмом. Начавшаяся в 1947 году переписка так и не прерывалась тридцать лет. В ней в целом 256 писем и еще 50 поздравительных открыток от Хайдеггера; примерно половину всего количества Медард Босс решил показать публике, другую половину все-таки нет. Первая встреча состоялась летом 1949 года. Особенность Хайдеггера, трудность его мысли и подверженность неправильному пониманию, открылась Медарду Боссу со стороны социальной дисадаптации мыслителя: «Мартин Хайдеггер оказался наиболее основательно оболганным человеком (der am gründichsten verleumdete Mensch), какого я когда-либо встречал, оплетенным многими из его коллег в сеть лжи; большинство их, не умея по-честному вникнуть в дело хайдеггеровской мысли, пытались пронять Хайдеггера-человека нападками на его личность» (IX).

8 сентября 1959 г. лекцией Хайдеггера в Большой аудитории психической клиники Цюрихского университета («Burghölzi») начались ежегодные семинары Хайдеггера в Швейцарии, получившие название цолликонских, потому что перенасыщенная техникой ультрасовременная аудитория оказалась неуютной для философского разговора и уже следующее занятие прошло в доме Босса в Цолликоне под Цюрихом. Они продолжались 10 лет. С 1970 г. совесть врача уже не позволила Медарду Боссу загружать восьмидесятилетнего Хайдеггера, физически быстро слабевшего, трудными семинарскими обязанностями. Протоколирование семинаров студентами удавалось плохо, и уже со второго занятия Босс сам стал дословно записывать каждое высказывание Хайдеггера, в том числе и в личных беседах, начало которых я ниже перевожу.

На семинарах повторилось то, что с самого начала было замечено Боссом: многие участники, большей частью профессиональные психологи и психоаналитики, были прямо шокированы и даже возмущены широтой, с какой Хайдеггер позволял себе ставить вопросы. После долгих выяснений смысла говоримого люди хотели знать, почему Хайдеггер не постарается высказать суть дела на каком-то общепонятном немецком языке. Ответ был как правило один: мы все-таки никогда не можем говорить иначе чем думаем, а думаем как говорим. Не наукой было то, с чем был в войне Хайдеггер, и он говорил свое, когда цитировал №466 из «Воли к власти» Ницше: « Не победа науки стала отличительной чертой 19-го века, а победа научной методы над наукой» (167).


Диалоги с Медардом Боссом (1961–1972)

(Попутная стенографическая запись высказываний Мартина Хайдеггера в его беседах с Метардом Боссом по случаю посещений дома Босса в Цолликоне и во время совместных каникул).

29 ноября 1961 г., на следующий день после семинара о галлюцинациях.

Босс: В начале вчерашнего семинара д-р Ф. представил одного из своих пациентов-шизофреников. Речь шла о простом рабочем. Он никогда не ощущал себя иначе как гомосексуальным человеком. Незадолго до того, однако, его многолетний друг его покинул. Вскоре затем этот пациент заболел в острой форме. Однажды ночью он проснулся и увидел — с полностью пробужденным сознанием — на противоположной стене комнаты восходящее солнце. Под этим светилом лежал спящий человек. Вопрос был поставлен так: каким должно быть феноменологическое понимание этой галлюцинации.

Хайдеггер: Прежде всего для Вас как для психиатра важно понять, что существует множество способов присутствования того, что обращено к человеческому «вот» (Da-sein) из открытости его мира.

Кроме модуса чувственной воспринимаемости, настоящего присутствования, есть к примеру еще и модус присутствования предстояний без чувственного восприятия, потом модус присутствования памяти о чем-то тогда-то и тогда-то происшедшем, дальше — способ присутствования как раз вот такой некорректируемой галлюцинации — контролируемой иллюзии, чего-то воображенного; модус присутствия отсутствия. Скажем, умерший может, отсутствуя, в своем отсутствии сделаться для оставшихся более присутствующим в этом своем отсутствии, чем когда-либо при своей жизни.

Галлюцинирующий человек способен видеть свой мир только в чувственно воспринимаемом, настоятельном присутствовании всех обстоятельств, потому что, не будучи в состоянии свободно двигаться в своем мире, он не может увидеть присутствие отсутствующего.

Тут происходит обострение присутствования вплоть до зримости. Аристотель: зримое присутствует в большей мере, чем слышимое. Зримость — высшая форма присутствования. Бросается в глаза навязчивый характер галлюцинаторного солнца у пациента.

Больной неспособен воспринять уход друга иначе как присутствие чего-то гнетущего. Отсутствие им не допускается. Опыт бытия для него возможен только в присутствии чего-то сущего и через это присутствие.

Босс: Почему, собственно, не сам этот друг является с эротическим напором в галлюцинации, а солнце?

Хайдеггер: Лечащего врача надо будет дальше спросить:

а) как сегодня относится пациент к галлюцинаторному солнцу и к солнечному человеку;

б) как этот солнечный человек, спящий под галлюцинаторным солнцем, явился той ночью, действительно спящим и все же тревожащим? Можно ли было в этом солнечном человеке узнать спящего друга или же солнечному человеку пришлось на себя взять изгнание друга, оттеснение его?

в) каково теперь отношение пациента к покинувшему его другу?

Что при оперативных раздражениях мозга появляются только «элементарные ощущения», как раз показывает, насколько мало мозг участвует в собственно зрении.

В деле осмысления галлюцинаций надо исходить не из различения «действительного» и «нереального», а из различений характера отношения к миру, каждый раз непосредственно присущего пациенту. Что именно, «интенсивность» ли этого отношения, захваченность ли ею, несвобода ли в том отношении сообщают галлюцинаторным образам характер чувственно воспринимаемого, дают им явиться в качестве такового? [...]

Дискуссия относительно физиологических объяснений:

Физиологическое есть необходимое условие возможности человеческих взаимоотношений с другими. Но уже один тот факт, что пациентка усматривает в другом человеке некое «ты», выдает не просто чувственное ощущение. Все-таки никакого чувственного органа для того, что называется «другой человек», не существует. Физиологическое тут — еще не достаточное условие в том буквальном смысле доставания, что оно не достает до другого и не может составить отношение к нему.

Физиологическое — это достигнутое обходным путем опредмечение чего-то в человеке, причем это опредмечение уже не может быть возвращено обратным порядком в область человеческого.

То, что физиологией перетолковывается в физико-химический процесс, в непосредственных отношениях между людьми является феноменологически чем-то совершенно другим.

Из того факта, что посредством химических вмешательств в телесную область, перетолкованную в смысле чего-то химического, можно произвести некое воздействие, делается вывод, что химизм физиологии является основой и причиной человеческой психики. Это ошибочное умозаключение; ибо условие, т.е. нечто такое, без чего экзистенциальное отношение не осуществилось бы, не есть причина, не есть порождающая причина, а потому не есть и основа. Экзистенциальное отношение не складывается из молекул, не вызывается молекулами, но и не существует без того, что может быть перетолковано в физиологически-молекулярные процессы.

Будь физиология основой человека, должны были бы существовать, скажем, «молекулы расставания».

Физико-химическая наука не есть нечто химическое. Таким образом люди, создавая свои теории, обращаются к чему-то нехимическому. Для формулировки своего утверждения, что душевное есть нечто химическое, они нуждаются в чем-то нехимическом, а именно в определенном отношении к миру, в определенном мировосприятии, которое позволяет им опредмечивать мир, делая его чем-то исчислимым.

Во вступительной лекции профессора Прадера о молекулярной биологии фокус состоит в том, что понятие «индивидуального» просто переносится с человеческой самости на молекулы.

Госпоже проф. Фриц-Ниггли в ее статье о «Памяти» надо возразить: откуда она знает, что у червей есть память? О памяти тут говорить все-таки нельзя. Это допустимо только там, где есть сознание. […]

Когда в случае встречи нашей пациентки с ее женихом говорят о «воспоминании», то ошибка заключается в том, что все редуцируется к восприятию и дело представляется так, будто когда она его уже не воспринимает, его для нее нет. Это явная ошибка. Он как раз никуда не делся, он просто не присутствует телесно, но он тут. Ей собственно, не требуется даже специально обращать на него внимание. (А если спросят: где же он тогда, если его уже нельзя увидеть телесно?, то отвечать надо так: да там, где он и есть, хотя невеста не знает в точности, где это место и как оно выглядит. В ее мозг он все-таки не впрыгнул). Поэтому она может представить его неким другим образом присутствующим.

А воспоминанием будет, когда я представляю присутствующим что-то некогда бывшее в качестве когда-то мною испытанного.

В психологии не присутствие вещи вбирается восприятием, а наоборот, восприятие понимается как внутрипсихический процесс. Когда он прекращается, то и присутствующее должно якобы исчезать.

Когда Жан-Поль Сартр упрекает Мартина Хайдеггера в том, что он плохо обращается с телом, то для такого «плохого обращения» есть два основания:

1. Обращение к феномену тела вообще невозможно без достаточной разработки основных черт экзистенциального бытия-в-мире.

2. Пока еще просто не существует достаточно пригодного описания феномена тела, а именно такого, которое исходило бы из бытия-в-мире.

Для такой «феноменологии тела» существует только описание. Всякое «объяснение», т.е. всякая дедукция из чего-то другого лишена смысла. Ибо путем объяснения и дедукции мы не придем к сути предмета. Она таким образом в своей основе непредметна.

Всякое приспособление возможно лишь и имеет смысл только на основе совместного бытия.

При всяком желании помочь врач должен иметь в виду, что дело идет всегда об экзистенции, а не о восстановлении тех или иных функций. Когда ставят целью только это последнее, никакой помощи бытию не оказывается. О нем в конечном счете идет дело.

Человек по своему существу нуждается в помощи, потому что всегда подвержен опасности потерять себя, не сладить с собой. Эта опасность неотделима от свободы человека. Весь этот вопрос о возможности заболевания связан с несовершенством его существа. Всякая болезнь — это утрата свободы, усечение жизненных возможностей.

«Психоаналитическая история жизни» это никакая не история, а просто натуралистическая причинная цепь, цепь причин и следствий, да к тому же еще и сконструированная. Смотри в связи с этим «Бытие и время», с. 374 сверху и с. 376 (об историчности).

Возможности, бытийные возможности — это не тенденции или способности, заложенные в субъекте. Они появляются, так сказать, всегда только «снаружи» из конкретной исторической ситуации с ее возможностями поведения и выбора, с ее отношением к встречному […]

Вместо речи о возможностях как конститутивных моментах вот этого бытия лучше говорить об умении-быть, всегда в смысле умения-быть-в-мире. То или иное умение-быть, каждый раз усматривается из вот этого исторического такого-то и такого-то бытия-в мире. Историчен способ, каким я веду себя по отношению к тому, что меня задевает в моем настоящем, а так же к тому, что уже было. Всякое умение-быть в той или иной ситуации есть определенное размежевание с тем, что уже было, в свете задевшего меня наступающего, на которое я решаюсь.

«Возможности» в модальном смысле метафизики, т.е. по контрасту с двумя другими «модусами бытия»» необходимостью и действительностью, всегда отсылают к некой сделанности человеком или Богом-творцом. Возможности в экзистенциальном смысле это всегда некое историческое умение-быть-в-мире. Исходя из способа, каким я обращаюсь к затронувшему меня, я вижу настоящее и осуществившееся. Исходя из возможной угрозы со стороны ядерного взрыва устраивается, организуется современный мир, а бывшее рассматривается соответственно как «неспособное» встретить вызов, как мир, этого вызова еще не знающий или как мир, в котором все это пока еще только подготовляется.

Только исходя из будущей угрозы атомной бомбы можно увидеть значимость, например, сделанного Галилеем шага. Все начинается с будущего!

Босс: Что собственно значит центральное положение Бытия и времени, неоднократно повторяющееся, хотя и в слегка видоизмененной форме: вот-бытие есть то сущее, для которого в его бытии дело идет о нем же самом?

Хайдеггер: Вот-бытие надо всегда видеть как бытие в мире, как озабоченность вещами и заботу о близком сущем, как совместное бытие с встречающими его людьми, никогда — как самозамкнутую субъективность. В вот-бытии надо далее всегда видеть стояние внутри просвета, место-пребывание при встречающемся, т.е. решимость на встречу с задевающим в нем. Место-пребывание есть всегда одновременно вмещение чего-то. «Себя» в вести себя и «мое» в этом вот моем бытии никогда не следует понимать как отнесенность к какому-то субъекту или какой-то субстанции. Напротив, это «себя» надо видеть чисто феноменально, т.е. в смысле моего теперь вот ведения себя. «Кто» здесь каждый раз исчерпывается теми способами моего по-ведения, в которых я именно сейчас нахожусь.

Самое полезное — это бесполезное. Но иметь опыт бесполезного для теперешнего человека всего труднее. «Полезное» при этом понимается как практически применимое непосредственно для практических целей, для того, что производит некое воздействие, при помощи чего я могу вести хозяйственную деятельность и производить. Надо научиться видеть полезное в смысле целительного, т.е. как то, что приводит человека к нему самому.

В греческом θεωρία есть чистый покой, высшая ἐνέργεια, высший способ введения-себя-в-действие, вне зависимости от какого бы то ни было практического обустройства: дозволение присутствовать самому присутствованию.