Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Джузеппе Маццини. Из «Автобиографических заметок» [вместо предисловия].
Опубликовано в сборнике: Маццини Дж. Эстетика и критика. Избранные статьи. М.: «Искусство», 1976.
Никто еще до сих пор не говорил, что романтизм в Италии был борьбой Свободы против угнетения, борьбой Независимости против всяческих форм и норм, которые бы не мы сами избрали, повинуясь личному вдохновению или коллективной мысли, живущей в глубинах нации. Мы сказали это. Вот единственное достоинство статей, которые здесь помещены.
Но, говоря это, мы хотели выразить литературную, а не просто политическую истину. Истина едина, она господствует над всеми проявлениями жизни. Каждой ступени воспитания человечества или отдельного народа предпослана социальная идея, определяющая уровень прогресса, который должен быть на этой ступени достигнут. Религия, искусство, политика, промышленность выражают и воплощают эту идею различными способами, в соответствии со своими особенными задачами и средой. Отдельная редкостно одаренная личность, гений может стать завершителем прошлого или пророком будущего; но коллективная литература, искусство целого народа или многих народов не могут не принять облика, отвечающего прямому социальному смыслу настоящей эпохи.
Истинная миссия искусства — подвигать людей на претворение мысли в действие: Об этом единственно верном определении искусства будет подробно говориться в каждой статье, включенной в это издание. В час, когда возрождение нации обещает скорое пробуждение итальянского искусства [ 1 ] мне остается лишь повторить это и отослать сомневающихся к Истории.
Различие между искусством и другими дисциплинами, чисто рассудочными и спекулятивными, есть такого же рода различие, какое отделяет веру от философии.
Главная идея эпохи, с тех пор как существует философия, почти всегда заключена в этой последней; но здесь эта идея остается для личности холодным объектом бесплодного созерцания, будучи сама по себе неспособна изменить социальные условия, воплотиться в человеке, править его поступками. Вера приемлет идею эпохи и, связав ее с небом, освятив ее печатью божественного рождения и будущего, делает ее законом и высшей целью человеческого действия и преобразует ею мир.
Такова и миссия искусства. Оно восприемлет неподвижную идею разума, поселяет ее в сердце, окружает ее чувством, превращает ее в страсть и делает человека из созерцателя подвижником.
Я не говорю, что искусство, как его понимают сегодня люди, не имеющие веры, выполняет эту миссию; я хочу лишь сказать, каким оно должно стать, каким оно было в свои лучшие эпохи и как оно мельчало, опускалось и делалось минутной игрушкой пресыщенных людей, пародией на самое себя всякий раз, когда позволяло отклонить себя от цели.
Итак, высшее требование к искусству — проникнуться идеей эпохи, нации и человечества, претворить ее в символы и образы и найти для нее такое выражение, которое побудило бы людей посвятить ей все свои душевные силы, все мечты и всю любовь и добиться ее торжества.
Идея эпохи для нации требует создания свободной и великой Италии, которая бы высоко подняла знамя угнетенных и обездоленных народов, призывая их к единой и самостоятельной жизни и борясь за них своим примером и делами. Идея же эпохи для человечества есть в последнем счете религиозное преобразование: надо отслужить торжественную панихиду старой вере, уже не способной по причинам, о которых было бы долго говорить, освящать человеческую жизнь; и надо призвать души, сегодня еще колеблющиеся, изверившиеся, неудовлетворенные, разделенные, возродиться для жизни, юности и братства у колыбели веры новой.
Новое небо и новая земля — это ли тесная сфера для будущего итальянского искусства? Она ли менее поэтична, чем та пустыня ощущений, переживаний и индивидуальных капризов, где в середине жизненного пути погибли столь большие таланты, как Альфред де Мюссе? И неужели искусство, ставшее в первую очередь религиозным и политическим, уверенно следующее общей цели, осознанному общему убеждению, должно будет непременно оставить источники своей жизни и нарушить отведенные ему пределы? Неужели оно будет менее возвышенным, если его символом станет тот столп облачный и огненный, который шел перед Израилем [ 2 ] в его пути через пустыню, а не холодный блуждающий свет, следуя за которым путник теряется в лесу?
Две опасности грозят искусству: представление, что оно есть «подражание» природе, и теория, согласно которой его закон есть служение самому себе, — теория, в недавние времена породившая формулу «искусство для искусства». Это представление отнимает у искусства малейший признак собственной жизни; эта теория разрывает его связь со вселенной и заставляет блуждать без системы, без цели, без сознания долга на поводу у ощущений, наподобие больного бреда.
Искусство не подражает, оно выражает. Оно будит идею, спящую в символе, и представляет символ таким образом, что люди видят идею сквозь него. Если это не так, к чему искусство? Природа есть одеяние вечности, действительность есть конечное выражение всеобщей истины, «формы» суть временные и пространственные пределы единой жизненной силы. Искусство должно представить природу, действительность, внешние формы так, чтобы сквозь них людям светил луч истины, более глубокий и более обширный смысл жизни. Думающий иначе низводит служение поэта до ремесла фотографа.
Но искусство не есть и фантазия, каприз личности. Это великий голос мира и бога, услышанный избранной душой и в гармонии открытый людям. Этот голос, когда он нисходит непосредственно от вселенной к смертному, грозит подавить своим величием его деятельную силу, как это сделал пантеизм с древним восточным миром: искусство же смягчает его, очеловечивает его и дает нам услышать его эхо в страданиях, радостях и чаяниях одного из наших братьев. Искусство не есть изолированное, разъятое, необъяснимое явление. Оно живет жизнью мира и вместе с ним из эпохи в эпоху стремится к богу. В этой коллективной жизни оно черпает свою силу, подобно тому как растения берут сок из земли, общей матери; обособившись, оно утратило бы свою власть над сердцами. «Искусство для искусства» есть формула безбожная, подобно политической формуле «каждый за себя»; такое искусство в период народного упадка может овладеть умами на краткий срок, но оно бессильно, когда народ поднимается к новой жизни, к великому служению.
Юные ревнители искусства Италии — когда Италия будет, ибо до той поры искусство имеет право быть лишь боевой песнью — избегнут, надеюсь, обеих этих опасностей.
Они не забудут своих великих людей, от Данте до Фосколо, учивших, что искусство должно быть нравственным служением.
В «Автобиографических заметках» (1861) Маццини возвращается к проблемам искусства. Очертания его эстетики остаются прежними. Вместе с тем интерес к специфике прекрасного здесь уже явно тускнеет: в борьбе за социальную действенность искусства Маццини утратил понимание его самоценности. Так в эстетической системе Маццини осталась нереализованной та художественно-критическая интуиция, которая определяла главное достоинство его ранних статей.
Но, говоря это, мы хотели выразить литературную, а не просто политическую истину. Истина едина, она господствует над всеми проявлениями жизни. Каждой ступени воспитания человечества или отдельного народа предпослана социальная идея, определяющая уровень прогресса, который должен быть на этой ступени достигнут. Религия, искусство, политика, промышленность выражают и воплощают эту идею различными способами, в соответствии со своими особенными задачами и средой. Отдельная редкостно одаренная личность, гений может стать завершителем прошлого или пророком будущего; но коллективная литература, искусство целого народа или многих народов не могут не принять облика, отвечающего прямому социальному смыслу настоящей эпохи.
Истинная миссия искусства — подвигать людей на претворение мысли в действие: Об этом единственно верном определении искусства будет подробно говориться в каждой статье, включенной в это издание. В час, когда возрождение нации обещает скорое пробуждение итальянского искусства [ 1 ] мне остается лишь повторить это и отослать сомневающихся к Истории.
Различие между искусством и другими дисциплинами, чисто рассудочными и спекулятивными, есть такого же рода различие, какое отделяет веру от философии.
Главная идея эпохи, с тех пор как существует философия, почти всегда заключена в этой последней; но здесь эта идея остается для личности холодным объектом бесплодного созерцания, будучи сама по себе неспособна изменить социальные условия, воплотиться в человеке, править его поступками. Вера приемлет идею эпохи и, связав ее с небом, освятив ее печатью божественного рождения и будущего, делает ее законом и высшей целью человеческого действия и преобразует ею мир.
Такова и миссия искусства. Оно восприемлет неподвижную идею разума, поселяет ее в сердце, окружает ее чувством, превращает ее в страсть и делает человека из созерцателя подвижником.
Я не говорю, что искусство, как его понимают сегодня люди, не имеющие веры, выполняет эту миссию; я хочу лишь сказать, каким оно должно стать, каким оно было в свои лучшие эпохи и как оно мельчало, опускалось и делалось минутной игрушкой пресыщенных людей, пародией на самое себя всякий раз, когда позволяло отклонить себя от цели.
Итак, высшее требование к искусству — проникнуться идеей эпохи, нации и человечества, претворить ее в символы и образы и найти для нее такое выражение, которое побудило бы людей посвятить ей все свои душевные силы, все мечты и всю любовь и добиться ее торжества.
Идея эпохи для нации требует создания свободной и великой Италии, которая бы высоко подняла знамя угнетенных и обездоленных народов, призывая их к единой и самостоятельной жизни и борясь за них своим примером и делами. Идея же эпохи для человечества есть в последнем счете религиозное преобразование: надо отслужить торжественную панихиду старой вере, уже не способной по причинам, о которых было бы долго говорить, освящать человеческую жизнь; и надо призвать души, сегодня еще колеблющиеся, изверившиеся, неудовлетворенные, разделенные, возродиться для жизни, юности и братства у колыбели веры новой.
Новое небо и новая земля — это ли тесная сфера для будущего итальянского искусства? Она ли менее поэтична, чем та пустыня ощущений, переживаний и индивидуальных капризов, где в середине жизненного пути погибли столь большие таланты, как Альфред де Мюссе? И неужели искусство, ставшее в первую очередь религиозным и политическим, уверенно следующее общей цели, осознанному общему убеждению, должно будет непременно оставить источники своей жизни и нарушить отведенные ему пределы? Неужели оно будет менее возвышенным, если его символом станет тот столп облачный и огненный, который шел перед Израилем [ 2 ] в его пути через пустыню, а не холодный блуждающий свет, следуя за которым путник теряется в лесу?
Две опасности грозят искусству: представление, что оно есть «подражание» природе, и теория, согласно которой его закон есть служение самому себе, — теория, в недавние времена породившая формулу «искусство для искусства». Это представление отнимает у искусства малейший признак собственной жизни; эта теория разрывает его связь со вселенной и заставляет блуждать без системы, без цели, без сознания долга на поводу у ощущений, наподобие больного бреда.
Искусство не подражает, оно выражает. Оно будит идею, спящую в символе, и представляет символ таким образом, что люди видят идею сквозь него. Если это не так, к чему искусство? Природа есть одеяние вечности, действительность есть конечное выражение всеобщей истины, «формы» суть временные и пространственные пределы единой жизненной силы. Искусство должно представить природу, действительность, внешние формы так, чтобы сквозь них людям светил луч истины, более глубокий и более обширный смысл жизни. Думающий иначе низводит служение поэта до ремесла фотографа.
Но искусство не есть и фантазия, каприз личности. Это великий голос мира и бога, услышанный избранной душой и в гармонии открытый людям. Этот голос, когда он нисходит непосредственно от вселенной к смертному, грозит подавить своим величием его деятельную силу, как это сделал пантеизм с древним восточным миром: искусство же смягчает его, очеловечивает его и дает нам услышать его эхо в страданиях, радостях и чаяниях одного из наших братьев. Искусство не есть изолированное, разъятое, необъяснимое явление. Оно живет жизнью мира и вместе с ним из эпохи в эпоху стремится к богу. В этой коллективной жизни оно черпает свою силу, подобно тому как растения берут сок из земли, общей матери; обособившись, оно утратило бы свою власть над сердцами. «Искусство для искусства» есть формула безбожная, подобно политической формуле «каждый за себя»; такое искусство в период народного упадка может овладеть умами на краткий срок, но оно бессильно, когда народ поднимается к новой жизни, к великому служению.
Юные ревнители искусства Италии — когда Италия будет, ибо до той поры искусство имеет право быть лишь боевой песнью — избегнут, надеюсь, обеих этих опасностей.
Они не забудут своих великих людей, от Данте до Фосколо, учивших, что искусство должно быть нравственным служением.
В «Автобиографических заметках» (1861) Маццини возвращается к проблемам искусства. Очертания его эстетики остаются прежними. Вместе с тем интерес к специфике прекрасного здесь уже явно тускнеет: в борьбе за социальную действенность искусства Маццини утратил понимание его самоценности. Так в эстетической системе Маццини осталась нереализованной та художественно-критическая интуиция, которая определяла главное достоинство его ранних статей.
Сноски