В церкви Санта Кроче во Флоренции есть монумент, на котором среди многих имен великих итальянцев начертано имя Данте Алигьери. В Порчиано, в нескольких верстах от истоков Арно, крестьяне, указывая на главную башню, скажут вам, что Данте был там в заточении. В Губбио вы найдете улицу, носящую имя Данте, и вас с гордостью проведут к дому, в котором он бывал. В Тольмино, в окрестностях Удине, горцы покажут путнику грот, в котором он работал, и камень, на котором он сидел. В любом городе Италии первое имя, которое бросится вам в глаза, едва вы остановитесь у витрины книгопродавца, первый портрет, который привлечет ваш взор, едва вы заглянете в мастерскую печатника, будет именем и портретом Данте. Кто был этот человек, чье имя хранит память целого народа? Что сделал он для нации, если и спустя пять с половиной веков она продолжает чтить его и завещать память о нём новым поколениям? Немногие из вас смогут ответить. Кое-кто слышал, что он был великий поэт, но не знают, почему великий, какие идеи его одушевляли, какая вера руководила им в его трудах. Мало кто знает, что он потому был более велик, чем все великие итальянцы, что больше всех любил отечество и гордился его предназначением, более славным, чем у любой другой страны. И едва ли кому-нибудь среди вас известно, что несчастный, гонимый по свету, нищий Данте до своего последнего дня свято хранил мечту о родине, мечту всей своей жизни, и умер, пять веков назад, укрепленный верой, что Италия станет однажды единой нацией и в третий раз в истории обновит европейскую цивилизацию. Так разве не придаст силы вашему духу сознание того, что величайший ум всей Италии, нет, всей Европы верил той же верой, которую мы исповедуем, и стремился к той же цели, которую мы сегодня пытаемся достичь?

Данте был человек, о славе которого, о заслугах которого, о страданиях и думах которого стыдно не знать итальянцу, кто бы он ни был, как бы он ни был малообразован. Для Италии, для славы и для будущего нашего народа Данте сделал больше, чем десять поколений других писателей и государственных людей. Иностранцы, даже те из них, кто наиболее склонен поносить нас и объявлять нас ни на что не способными, отступают с каким-то трепетом перед этим именем, которое ни века, ни бесславие неволи, ни тирания иностранных и наших собственных правителей, ни интриги иезуитов не смогли и никогда не смогут предать забвению: земля, давшая жизнь столь могучей душе, есть необыкновенная земля, в которой теплится неугасимая жизнь. Данте вдохновлялись все мужественные умы Италии, служившие прогрессу национальной идеи. Данте можно считать отцом нашего языка: он нашел его бедным, неустоявшимся, ребяческим и оставил зрелым, свободным, поэтическим; он собрал цвет слов и речений всех диалектов и сделал из всего этого общий язык, который когда-нибудь станет для всех нас выразителем национального единства, подобно тому как он был его выразителем перед лицом других наций в продолжение веков раздробленности. Данте был великим поэтом, великим мыслителем и великим для своего времени политиком; величайшим среди всех, потому что, как никто другой зная долг итальянца, он объединил теорию и практику, возможность и стремление: Мысль и Действие. Он творил во имя отечества, во имя отечества стал заговорщиком, взял в руки перо и меч. Постоянный в любви, он до последнего дня берег память о женщине, которая научила его любить. Непоколебимый в вере, он перенес нищету, изгнание, преследования, но ни разу не изменил своей преданности родине, достоинству своей души, убежденности в своих принципах. Когда-нибудь итальянские матери будут, как сказку, рассказывать историю его жизни итальянским детям. А пока полезно в нескольких словах рассказать о ней народу, который он любил, народу, который однажды претворит его мысль в дела.

Данте Алигьери родился во Флоренции в месяце мае 1265 года, неизвестно какого числа, в семье, ведшей свое происхождение из древнего Рима; отец его был юристом, мать звали Беллой, ее девичье имя не сохранилось; их сыну, крещенному в церкви Сан-Джованни, было дано имя Дуранте, позднее сократившееся до Данте. Мать и отец умерли, когда он был еще мальчиком лет девяти с небольшим.

Первый известный нам факт жизни Данте — его первая любовь. Приведенный в первый день мая 1274 года в дом Фолько Портинари, богатого горожанина, основателя госпиталя Санта Мария Нова, он влюбился в Беатриче, дочь Фолько, девочку около восьми лет. Эта любовь, начавшаяся в девять лет, одухотворила и подчинила себе всю жизнь Данте: она стала душой его души. История его влюбленности запечатлена в книжечке, которая называется «Новая жизнь» и была написана им самим в юности; среди людей не рождалось еще любви более чистой, более горячей, более нежной и поэтической. Первые стихи, которые он сочинил, через девять лет после начала любви, говорят о Беатриче, а немного позже он решил сделать бессмертным это имя  [ 1 ]  , и сделал. Была ответная любовь, но целомудренная, спокойная, несомненно менее пылкая. Они не стали супругами, возможно, из-за разницы материального положения. Беатриче была отдана в жены некоему Симоне де Барди и вскоре затем в 1290 году умерла. Данте всегда любил ее сердечной любовью, верил, что она с вершин лучшей жизни хранит его и ведет к добродетели, и увековечил ее память в своей Поэме. Некоторые из его любовных стихов, включенных в «Новую жизнь», выше любовных стихов Петрарки, в чувстве которого часто угадываешь более ученого, чем влюбленного.

В то же время он думал об отечестве и, как надлежит каждому, кто родился свободным, участвовал в общественных делах. В возрасте двадцати четырех лет он уже храбро бился в первых рядах флорентийской кавалерии в Кампальдино против гибеллинов Ареццо  [ 2 ]  , а в следующем году участвовал в войне флорентийцев против пизанцев. Но в 1300 году, тридцати пяти лет, он был избран одним из приоров, или «первых», Флоренции, как раз когда в городе свирепствовала война между так называемыми Белыми и Черными  [ 3 ]  . Данте добился, чтобы главари обеих партий были отправлены в ссылку. Слышались голоса, предлагавшие пригласить посредником иностранца, Карла Валуа  [ 4 ]  , которого поддерживал папа Бонифаций VIII  [ 5 ]  , и вверить ему оборону и казну города, — Данте воспротивился. Кажется, его коллеги по управлению не любили его; во всяком случае, его удалили под предлогом посольства в Рим, и, пока он пытался достичь соглашения с папой Бонифацием VIII, а папа Бонифаций VIII тянул дело, стало известно, что составленный из Черных трибунал приговорил его во Флоренции к штрафу в восемьсот лир и к двум годам ссылки и что сторонники осудившей его партии разграбили его имущество и его жилище  [ 6 ]  . Суд был неправедным и жестоким  [ 7 ]  : обвиняли отсутствующего за несовершенные проступки по фальшивым документам; осудили за действия, совершенные в его бытность приором, которые никто не имел уже права расследовать. Данте не признал решения суда, не заплатил штрафа и сам не явился. Его враги, наполнившись злобой, разразились новым приговором и в марте 1302 года постановили, что он, коль скоро будет схвачен, должен быть сожжен живым  [ 8 ]  . С этого времени Данте, считавшийся ранее гвельфом, сделался и остался навсегда гибеллином. Смена партии — единственная вина, которую мало расположенные к нему писатели нашли возможным приписать ему, и единственная, для которой расположенные к нему считают необходимым искать извинения. И поскольку перемена партии, вызванная не зрелым убеждением, а ненавистью и личной враждой или перенесенными гонениями, — одно из самых тяжких преступлений, тем более тяжкое, если совершено сильным духом, необходимо показать вам, насколько это возможно в краткой статье, истинную подоплеку этого обвинения, чтобы вы не думали, что, ослепленные блеском гения, мы требуем от вас уважения к порочному человеку.

Истина заключается в том, что Данте не был ни гвельфом, ни гибеллином, а, как он говорит в одном стихе своей Поэмы, «создал партию самим собою»  [ 9 ]  . Идеи Данте были иными или шли дальше, чем идеи гвельфов или гибеллинов. И он был то с одними, то с другими, когда они казались ему полезными как средство для достижения цели, которую он видел впереди. Да и партии тех времен из-за характера эпохи и из-за постоянного влияния внешних событий часто меняли названия, вождей, союзников, так что человек, твердо остававшийся при своих первых убеждениях, казалось, переменялся в отношении к своей собственной партии. Не Данте изменился, а гвельфизм.

Гвельфы были сторонниками папы, гибеллины — империи. Империя была организацией феодальной, аристократической; поэтому знатные были гибеллинами. Городское самоуправление, Коммуна, народ в целом были гвельфистскими. Гвельфизм восторжествовал. Коммуна укрепилась.

Феодализм стал невозможен. Какая-то часть знати сохранила свое влияние, а в некоторых случаях и власть, но знать как единый социальный организм исчезла в Италии с тех пор и навсегда.

И всё же победоносный народ не сумел извлечь из своей победы всех тех плодов, которые мог бы. Времена для нации еще не созрели. Между несвязанными Коммунами витал призрак анархии, который породил новые партии, разжег новую борьбу, борьбу уже не принципов, а страстей, самолюбия, корыстных устремлений. Папы, призывавшие в Италию одного иностранца за другим, всё больше разжигали эту борьбу. При Урбане IV  [ 10 ]  , который пригласил в Италию Карла Анжуйского  [ 11 ]  , партии уже изменили свой первоначальный характер. При Бонифации VIII, который призвал Карла Валуа, они преобразились до неузнаваемости. Гвельфы и гибеллины уступили место Белым и Черным: первые — народ, вторые — патриции. Черные были сторонниками Карла Валуа, и поскольку тот был призван Бонифацием VIII, они назвались гвельфами. Белые выступали против французов, и поскольку гибеллины показали себя недоброжелателями французов в годы, когда был приглашен Карл Анжуйский, изгнанные Карлом Валуа из Флоренции Белые причислили себя к гибеллинам. В годы своей ранней молодости Данте был гвельфом, затем — Белым: всегда с народом, то есть с оплотом будущей нации.

Но, как мы уже сказали, времена для нации тогда еще не наступили. Народ не шел дальше идеи Коммуны. Папы не могли и не желали создать единую Италию, но именно мысль об итальянском единстве царила в душе Данте. Ища средств для его создания, он остановился между Францией и Германией. И та и другая стремились управлять Италией, но Франция была сильна своим единством и опасна симпатиями, которыми на нашу беду она пользовалась среди итальянцев. Германия же, не способная тогда к объединению, не могла из-за языковой преграды, противодействия папы и по иным причинам рассчитывать на популярность в нашей стране. Вместе с тем вся Европа видела в императоре номинальное средоточие мирской власти. Данте, не умея ничего изменить в таком обстоятельстве, хотел им воспользоваться; но как?

Для Данте было маловажным, будет ли человек, олицетворяющий империю, пока жив он сам, итальянцем или германцем: важным для него был не император, а императорская власть; важным для него было вырвать ее у Германии и возродить в Италии; важным для него было, чтобы вновь, как всегда, слово Закона, руководство всем европейским движением стало исходить от Италии. В своей груди Данте чувствовал гордое биение итальянской жизни, чувствовал сильнее, чем лучшие из его сограждан вплоть до нашего времени. Отечество было его Верой. Он почитал в нём не просто прекрасную страну, где он впервые узнал материнскую ласку или радовался первой улыбке любви на устах Беатриче, но и землю, которой бог назначил великую миссию нравственного объединения Европы и посредством Европы — всего человечества. Он считал бесспорным, что римский народ «по праву» и «по божественному предначертанию» взял на себя власть над всеми смертными, что само Провидение назначило Риму быть средоточием империи. Он утверждал, что ни один народ по самой своей природе не умеет так мягко повелевать, так верно союзничать и так легко завоевывать, как латиняне, и особенно священный римский народ  [ 12 ]  . Он считал, что достойны поклонения те камни, из которых сложены стены святого и славнейшего Рима, и земля, на которой он стоит, достойна поклонения большего, чем то, которое оказывают ей люди  [ 13 ]  . Итак Рим, столица Италии, был единственным центром всей власти; в Риме должен был находиться тот, кто воплощает эту власть, и из Рима должно было исходить веяние новой жизни для всего человечества. Ясно, что при таких убеждениях (они изложены в книгах, которые очень немногие итальянцы читают, это книги «Пир» и «О монархии») Данте настолько же отдалялся от гибеллинов, насколько от гвельфов. Гибеллины хотели отдать Италию в подданство Священной Германской империи — Данте хотел перенести ее в Рим и добиться, чтобы никому, будь то итальянец или иностранец, нельзя было по праву осуществлять власть в этой империи иначе, как из Италии и из Рима.

Такова была мысль Данте, человека самого возвышенного ума, когда-либо рожденного Италией.

И он ни разу не изменил этой мысли. Всю свою жизнь, несчастную и горестную жизнь, он прожил как человек, сознающий высоту своей веры и не желающий опорочить ее. В изгнании он пытался действовать, как велели ему убеждения. Эмигранты избрали его в 1302 году членом Совета Двенадцати, который должен был заняться ведением их дел; но, видя, что его коллеги совершают безрассудные поступки, Данте оставил их  [ 14 ]  . Он сделал еще одну попытку осуществить свою мечту в 1307 году, но безуспешно  [ 15 ]  . Странником пошел он по всей Италии из города в город, из дворца во дворец, мучимый благородным гневом, сменявшимся в нём любовыо, горькой печалью, тоской, этой неразлучной спутницей изгнания, и настойчивой, изнурительной думой, — но не унизил себя, не прогнал от себя эту думу и не предал ее молчанием или недостойными поступками. Третируемый с подозрением или с грубым высокомерием вождями партий, то гвельфами, то гибеллинами, дававшими ему приют, он узнал:

...как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням  [ 16 ]  ,—

он научился не верить славе, признательности, дружбе, ничему, кроме как своей душе, будущему своего отечества и богу; он познал то желание смерти, которое по капельке просачивается в сердце изгнанника, пока не заполнит всё его существо, и которое он выразил в этих своих стихах:

Не знаю, сколько буду жив;
Пусть даже берег близок, но желанье
К нему летит, меня опередив  [ 17 ]  , —

и, изучая людей, политику самолюбивых кондотьеров и маленьких итальянских тиранов, которым он всё время пытался внушить величественную мысль об объединении Италии, он понял, что надежды нет, и изведал горечь чувства, говорившего ему: «Ты умрешь, не увидев осуществления самого священного замысла твоей души». И всё же он не сдавался. Не склонял гордой головы перед бурей неудач, а если и склонял ее иногда втайне, то это было подобно тому,

Как сень ветвей, когда ее придавит
Идущий ветер, никнет, тяжела,
Потом, вознесшись, вновь листву расправит  [ 18 ]  .

Он терпел, не проронив ни слова; он писал, изо дня в день вверяя вечной Поэме, над которой трудился, впечатления своей души, свои проклятия злодеям, свои благословения тем редчайшим людям, в чьей доблести он мог убедиться; он сберегал всё это, чтобы оставить потомкам, сойдя в могилу, — и в то же время, как только события складывались для этого благоприятно, он не пропускал ни единой возможности проповедовать свою веру и призывать к единству свое отечество. Около 1316 года, когда ему был уже пятьдесят один год, тогдашние правители Флоренции предложили ему вернуться на родину и получить обратно свое имущество в обмен на то, чтобы он объявил себя прощенным и, следовательно, виноватым. Другой поспешил бы схватиться за это приглашение; Данте его отверг, и мы хотим перевести для вас то, что сохранилось от написанного на латинском языке письма, которым он ответил другу, сообщившему об этом предложении, потому, что в этом письме — вся душа Данте как на ладони, и потому, что всем изгнанникам нашего времени следовало бы задуматься над ним:

«Из ваших писем, с должным почтением и чувством мною принятых, я с удовольствием, душевной благодарностью и прилежным вниманием узнал, как вы заботитесь о том, чтобы я вернулся на родину; и тем более я обязан вам за них, что изгнанники так редко встречают друзей. Но отвечу на означенное в них; и если я сделаю это не так, как, возможно, хотелось бы малодушию некоторых, то сердечно прошу, чтобы ваше благоразумное рассмотрение шло впереди вашего суда.

Письма от вас, и моего племянника, и от многих иных друзей извещают меня, что в силу декрета о прощении изгнанных, вновь изданного во Флоренции, я, если только соглашусь уплатить определенную сумму и подвергнуться позору публичного помилования, мог бы, получив таким образом прощение, немедленно вернуться на родину. В этом, о святой отец, есть, если сказать правду, две вещи достойные смеха и плохо обдуманные; говорю: плохо обдуманные, имея в виду тех, кому они пришли в голову, поскольку ваши письма, более сдержанно и благоразумно составленные, не содержат подобных предложений.

Так вот каков славный способ, которым Данте Алигьери призывают вернуться, после пятнадцати почти лет изгнания, на родину? Так вот что заслужила невиновность, для каждого очевидная? Вот чего заслужили труды в поте лица и непрестанные упорные занятия? Не пристало человеку, с философией знакомому, это безрассудное унижение земных сердец — согласиться, наподобие какого-нибудь Чоло или другого негодяя  [ 19 ]  , чтобы ему, как побежденному, предлагали выкуп! Не пристало человеку, проповедующему справедливость, чтобы он, обиженный несправедливостью, дарил обидчикам, как если бы они его облагодетельствовали, часть своего добра!

Таким путем, отец мой, не возвращаются на родину; но если вами или же другими будет найден иной путь, не предающий славы и чести Данте, я вступлю на него неленостным шагом; если же подобным путем нельзя вступить во Флоренцию, то я не вступлю в нее никогда. Как? Разве не отовсюду смогу я увидеть зрелище солнца и звезд? Разве не повсюду смогу я под Небом размышлять о сладчайшей истине, не лишив себя сперва всякого достоинства, больше того, не покрыв себя бесславием в лице народа и в лице города Флоренции? Уж без хлеба я не останусь».

За такой ответ флорентийцы разразились против него новым приговором. Всё же Данте нашел в последние годы своей жизни более радушный прием и больше дружеской заботы у Гвидо, Синьора Равенны, и на короткое время в Вероне при дворе Кангранде делла Скала, знаменитого в ту эпоху капитана лиги гибеллинов.

У Данте была жена, Джемма Донати, которую он взял после смерти Беатриче, но ее не было с ним во всё время изгнания; у него были дети, но неизвестно, жил ли с ним кто-либо из них. Он написал, кроме своей поэмы, другие книги на латинском и итальянском языках, о которых мы не будем сейчас говорить. Он страстно любил музыку и умел рисовать. На первой странице этой статьи вы видели его лицо: смуглое, сурово-грустное и задумчивое. Он был среднего роста, несколько сутул. Говорил мало, но когда увлекался, то речь его была необыкновенно хороша. Он умер в 1321 году, 21 сентября, в возрасте пятидесяти шести лет, после возвращения из порученного ему Гвидо Новелло, Синьором Равенны, посольства в Венецию, неудачей которого он был глубоко удручен. Гвидо устроил ему похороны, а вскоре затем родня Гвидо заставила его бежать из Равенны в Болонью. Мы не знаем даже места, где покоятся останки величайшего мыслителя Италии  [ 20 ]  , потому что вскоре после бегства Гвидо кардинал Поджетто отправился в Равенну с приказом папы Иоанна поднять останки Данте, проклясть их и рассеять  [ 21 ]  .

Однажды в своих странствиях Данте пришел в монастырь Дель Корво на Монте Каприоне в Луниджиане; один из братии спросил его, чего он хочет, и поэт ответил: «МИРА»  [ 22 ]  . На земле никто, ни монах, ни кто-либо иной, мира дать ему не мог. Но мир для усопших, если они, как мы верим, смотрят еще с любовью на наши дела, — это исполнение МЫСЛИ, которою они жили здесь на земле. Хотите ли вы, итальянские труженики, делами почтить память великого человека Италии и дать мир душе Данте Алигьери? Осуществите замысел, над которым он трудился в продолжение своей земной жизни. Сделайте ЕДИНОЙ, мощной и свободной вашу страну. Покончите с тем преступным раздором в вашей собственной среде, против которого столько боролся Данте, раздором, обрекшим его, глубже всех предчувствовавшего и любившего ваше будущее, на несчастия и изгнание, а вас — на вековое бессилие, продолжающееся и теперь. Освободите гробницы ваших гениев, возложивших венец славы на ваше отечество, от позорного сапога иностранного солдата. И когда в своей любви и ненависти вы станете достойными Данте — когда ваша земля станет вашей, а не чужой — когда душа Данте сможет взирать на вас не с болью, а с радостью и чувством священной гордости итальянца — мы воздвигнем памятник нашему поэту на самой высокой площади Рима и напишем на пьедестале: ПРОРОКУ ИТАЛЬЯНСКОГО ЕДИНСТВА — ДОСТОЙНЫЕ ЕГО ИТАЛЬЯНЦЫ.


[от переводчика]

«ДАНТЕ»

Маццини читал лекции о Данте в организованной им вечерней школе для итальянских рабочих в Лондоне. Статья, включающая, по-видимому, материал одной из лекций, была помещена Маццини в «Апостолато пополаре» (1841, сентябрь) .