Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Янина Мановас. Бибихин: опыт слушания.
Текст публикуется впервые.
Я слушала Бибихина в 2001–2004 гг.: «Философию права», «Витгенштейна», «Историю философии», «Энергию» и последние лекции о Хайдеггере.
Опыт слушания этих лекций был очень необычным. Я как-то сразу почувствовала, что их не надо конспектировать, как обычные лекции. Надо слушать и ждать, что какие-то слова прозвучат вдруг словно нечеловеческим голосом, прозвенят несравнимо звонким звоном. Эти слова надо записать и ждать следующих. Не надо их «логически связывать» с чем бы то ни было, они приходят оттуда, где всё и так связано. Надо просто ждать этого звука и улавливать его. Это, может быть, и неправильный способ слушать лекции по философии, но в этом опыте было больше правды, чем во всем моем «философском образовании». Блокноты с этими записями я годами носила с собой и погружалась в них, и снова слышала этот звук и дышала им. Они излучали целительный свет.
При свете этих слов можно было читать и другую философию, они освещали путь, по которому можно было идти. Они были целительны и насущны, каждый раз мир был таинственно ими восстановлен и освещен загадочным пристальным светом, высвечивавшим то, что без него увидеть было бы невозможно. Он, который говорил: «Мира нет» – он сам был носителем того, чего нет. То, чего нет, так надежно присутствовало его присутствием. Мира нет – и мир есть, чтобы в нем была эта речь.
Один из тогдашних слушателей сказал: «Когда его слушаешь, он говорит…» Эта речь говорила. Она говорила гораздо больше, любая другая речь.
Наутро после лекции я удивлялась, что стены на месте – вчера же всё было сметено, и небо свернулось как свиток…
Я попытаюсь передать настроение тех лекций, дать увидеть пространство, которое они открывали. Я попытаюсь показать те вспышки света и то, что они освещали.
***
На лекции. 11 этаж, аудитория 1147.
«Бросок в тайное, в мир».
Я сидела у окна, было уже темно, и где-то далеко внизу, в глубине осени, горел огонь.
Я чувствовала, что мне открывается какое-то новое пространство. Так оно и было, мне открылось пространство, в котором мне пришлось родиться заново (там иначе никак), в котором я заново училась дышать и делать шаги. В котором всё непрерывно начинается заново.
«Нет ничего лучше потерянности и растерянности».
Почему? Что теряешь в потерянности? Теряешь дорогу, теряешь себя – какого «себя»? Того, который и так был потерян в своих слишком четко поставленных целях, на своих слишком ровных путях. Потерять этого потерянного, потерять дорогу, которая сама – потеря… Такая потерянность – выход в открытость, где всё непрерывно начинается заново…
«Чтобы найти себя, надо себя бросить».
Бросить себя-потерянного и обрести себя-потерявшегося, идущего в пространстве без указателей и заранее проложенных путей…
«Бросок в тайное, в мир».
Огонь в глубине осени. Утром: за окном вагона в сером воздухе вереницы огней: две неподвижные (фонари) и две текучие (фары). И поезд движется по рельсам, тем же, что вчера, а в моей жизни уже то ли кто-то перевел стрелки, то ли все рельсы и стрелки рассыпались в пыль. Мир. Бросок в тайное, в мир.
***
И было понятно, что ответить на эту речь той речью, которой обучали на философском факультете, не получится, что все освоенные инструменты надо для этого бросить и учиться говорить заново. Мой опыт (думаю, не только мой) состоит в том, что привычный «философский дискурс» в этом другом пространстве отнимается (кем? чем?), ничего не говорит. Отучить себя от академических рефлексов сложно. И каким будет результат такого от-учения? Рискуешь выпасть из «контекста». Идешь на этот риск – идешь на этот риск – идешь на этот риск?
Иди!
***
Вот что часто приходило в голову: он не только философ, но и что-то еще, и именно это «еще» делает его таким философом, какой он есть. И что такое это «еще»? Оно не сводимо ни к чему знакомому и не надо никак это называть. (Это не значит, что нет для этого слов.) И если это человек – то что значит быть человеком… А вообще мне было странно, что он человек, что он носит кепку, водит машину, рассказывает про кошку…
Мне странно писать о Бибихине как о человеке, которого я знала, потому что он всегда был для меня скорее стихией, чем человеком. Я чувствовала какой-то благоговейный ужас-восторг: это существо – источник этой речи, носитель этого огня. От этой речи рушились стены и свитком сворачивалось небо. Это не преувеличение. Те, кто скажет, что было не так, просто недостаточно зрячи.
***
И всё-таки добавлю несколько «просто человеческих» эпизодов.
В 2002 г. у слушателей (было несколько человек, слушавших его везде, где он тогда читал) возникла такая идея: а не похитить ли нам В. В.? Увезти бы его куда-нибудь за город, и пусть бы он читал нам лекции целыми днями. Кто-то сказал: «Тогда всю семью надо похитить, он же по ним скучать будет…» Тогда решили похитить их всех. Уж не знаю, почему не похитили всё-таки.
Один из слушателей, узнав, что у В. В. есть кошка, подарил ему книгу о поведении кошек. Через неделю спрашивает: «Ну как вам книга, Владимир Вениаминович?». В. В. отвечает: «Да, спасибо, очень интересная книга… Но моя кошка… Как только я стал изучать ее поведение, она ушла…» И как-то всем нам было понятно, что это не только про кошку…
На лекциях в ГУГН [ 1 ] , где было принудительное посещение (за прогулы лишали стипендии, объявляли выговор), безмозглые студенты безобразно галдели, играли в морской бой, в карты, разгадывали кроссворды. Лекторов было слышно только с первой парты. Однажды В. В. подошел к особо громко галдевшим, бросил им 500 рублей и сказал: «Это вам чтобы вы замолчали». Когда он узнал, что в ГУГН обязательно-принудительное посещение, он вообще отказался там читать.
И еще разные его высказывания:
«Что нового?» – очень частый его вопрос.
«А мне сейчас кажется, что вообще не обязательно что-то говорить или писать. Но следующим встанет вопрос, как зарабатывать на жизнь…»
После лекции: «А теперь вы свободны – говорить или идти!» (И все молча разошлись.)
«С людьми, конечно, страшно… И какой из этого выход? Присутствие во всём близкого божества…» (Речь шла о Сенеке и его «homo homini deus».)
В конце декабря 2002-го: «Как же так, Он уже родится, а мы еще не празднуем…»
Май 2003: «Сегодня последний день моего говорения в университете. Сегодня, может быть, последний день…»
Опыт слушания этих лекций был очень необычным. Я как-то сразу почувствовала, что их не надо конспектировать, как обычные лекции. Надо слушать и ждать, что какие-то слова прозвучат вдруг словно нечеловеческим голосом, прозвенят несравнимо звонким звоном. Эти слова надо записать и ждать следующих. Не надо их «логически связывать» с чем бы то ни было, они приходят оттуда, где всё и так связано. Надо просто ждать этого звука и улавливать его. Это, может быть, и неправильный способ слушать лекции по философии, но в этом опыте было больше правды, чем во всем моем «философском образовании». Блокноты с этими записями я годами носила с собой и погружалась в них, и снова слышала этот звук и дышала им. Они излучали целительный свет.
При свете этих слов можно было читать и другую философию, они освещали путь, по которому можно было идти. Они были целительны и насущны, каждый раз мир был таинственно ими восстановлен и освещен загадочным пристальным светом, высвечивавшим то, что без него увидеть было бы невозможно. Он, который говорил: «Мира нет» – он сам был носителем того, чего нет. То, чего нет, так надежно присутствовало его присутствием. Мира нет – и мир есть, чтобы в нем была эта речь.
Один из тогдашних слушателей сказал: «Когда его слушаешь, он говорит…» Эта речь говорила. Она говорила гораздо больше, любая другая речь.
Наутро после лекции я удивлялась, что стены на месте – вчера же всё было сметено, и небо свернулось как свиток…
Я попытаюсь передать настроение тех лекций, дать увидеть пространство, которое они открывали. Я попытаюсь показать те вспышки света и то, что они освещали.
***
На лекции. 11 этаж, аудитория 1147.
«Бросок в тайное, в мир».
Я сидела у окна, было уже темно, и где-то далеко внизу, в глубине осени, горел огонь.
Я чувствовала, что мне открывается какое-то новое пространство. Так оно и было, мне открылось пространство, в котором мне пришлось родиться заново (там иначе никак), в котором я заново училась дышать и делать шаги. В котором всё непрерывно начинается заново.
«Нет ничего лучше потерянности и растерянности».
Почему? Что теряешь в потерянности? Теряешь дорогу, теряешь себя – какого «себя»? Того, который и так был потерян в своих слишком четко поставленных целях, на своих слишком ровных путях. Потерять этого потерянного, потерять дорогу, которая сама – потеря… Такая потерянность – выход в открытость, где всё непрерывно начинается заново…
«Чтобы найти себя, надо себя бросить».
Бросить себя-потерянного и обрести себя-потерявшегося, идущего в пространстве без указателей и заранее проложенных путей…
«Бросок в тайное, в мир».
Огонь в глубине осени. Утром: за окном вагона в сером воздухе вереницы огней: две неподвижные (фонари) и две текучие (фары). И поезд движется по рельсам, тем же, что вчера, а в моей жизни уже то ли кто-то перевел стрелки, то ли все рельсы и стрелки рассыпались в пыль. Мир. Бросок в тайное, в мир.
***
И было понятно, что ответить на эту речь той речью, которой обучали на философском факультете, не получится, что все освоенные инструменты надо для этого бросить и учиться говорить заново. Мой опыт (думаю, не только мой) состоит в том, что привычный «философский дискурс» в этом другом пространстве отнимается (кем? чем?), ничего не говорит. Отучить себя от академических рефлексов сложно. И каким будет результат такого от-учения? Рискуешь выпасть из «контекста». Идешь на этот риск – идешь на этот риск – идешь на этот риск?
Иди!
***
Вот что часто приходило в голову: он не только философ, но и что-то еще, и именно это «еще» делает его таким философом, какой он есть. И что такое это «еще»? Оно не сводимо ни к чему знакомому и не надо никак это называть. (Это не значит, что нет для этого слов.) И если это человек – то что значит быть человеком… А вообще мне было странно, что он человек, что он носит кепку, водит машину, рассказывает про кошку…
Мне странно писать о Бибихине как о человеке, которого я знала, потому что он всегда был для меня скорее стихией, чем человеком. Я чувствовала какой-то благоговейный ужас-восторг: это существо – источник этой речи, носитель этого огня. От этой речи рушились стены и свитком сворачивалось небо. Это не преувеличение. Те, кто скажет, что было не так, просто недостаточно зрячи.
***
И всё-таки добавлю несколько «просто человеческих» эпизодов.
В 2002 г. у слушателей (было несколько человек, слушавших его везде, где он тогда читал) возникла такая идея: а не похитить ли нам В. В.? Увезти бы его куда-нибудь за город, и пусть бы он читал нам лекции целыми днями. Кто-то сказал: «Тогда всю семью надо похитить, он же по ним скучать будет…» Тогда решили похитить их всех. Уж не знаю, почему не похитили всё-таки.
Один из слушателей, узнав, что у В. В. есть кошка, подарил ему книгу о поведении кошек. Через неделю спрашивает: «Ну как вам книга, Владимир Вениаминович?». В. В. отвечает: «Да, спасибо, очень интересная книга… Но моя кошка… Как только я стал изучать ее поведение, она ушла…» И как-то всем нам было понятно, что это не только про кошку…
На лекциях в ГУГН [ 1 ] , где было принудительное посещение (за прогулы лишали стипендии, объявляли выговор), безмозглые студенты безобразно галдели, играли в морской бой, в карты, разгадывали кроссворды. Лекторов было слышно только с первой парты. Однажды В. В. подошел к особо громко галдевшим, бросил им 500 рублей и сказал: «Это вам чтобы вы замолчали». Когда он узнал, что в ГУГН обязательно-принудительное посещение, он вообще отказался там читать.
И еще разные его высказывания:
«Что нового?» – очень частый его вопрос.
«А мне сейчас кажется, что вообще не обязательно что-то говорить или писать. Но следующим встанет вопрос, как зарабатывать на жизнь…»
После лекции: «А теперь вы свободны – говорить или идти!» (И все молча разошлись.)
«С людьми, конечно, страшно… И какой из этого выход? Присутствие во всём близкого божества…» (Речь шла о Сенеке и его «homo homini deus».)
В конце декабря 2002-го: «Как же так, Он уже родится, а мы еще не празднуем…»
Май 2003: «Сегодня последний день моего говорения в университете. Сегодня, может быть, последний день…»
Сноски