Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Язык
Статья опубликована в «Новой философской энциклопедии» (в четырех томах; М.: Мысль, 2000–2001). Курсивом выделены слова, отсылающие к другим статьям энциклопедии.
ЯЗЫК — первичная, наиболее естественная и общедоступная репрезентация мира. Естественность языка, дающая о себе знать в его наличии у любого общества (живое существо без того или иного языка науке неизвестно), обеспечена способностью организма ориентироваться в своей среде. Для его интенции мир изначально значим, отсюда онтологические корни языка. Знаками-указаниями могут быть любые ее образы («язык природы»).
У человека символический (жестикуляционный, звуковой, графический, цветовой и др.) язык возникает на почве онтологической значимости любого сущего или его отсутствия за счет многостепенного осмысления и имитирующей организации телесных и звуковых жестов, начертаний, артикуляций, тонов, красок, пауз, молчаний. Базовая черта языкового знака — указание (стрелка была ранней шумерской идеограммой слова). Конкретные связи знака с означаемым закрепляются и изменяются исторически. Поскольку механизм символизации («это есть то») выходит за рамки однозначного восприятия данности и предполагает смену ее аспектов, инициативный характер привязки смысла к символам придает естественному языку черты искусства. Языковое искусство наиболее естественно и демократично; каждый ощущает здесь себя умелым. «Языковая компетенция» (Н. Хомский) опережает у младенцев усвоение ими языка. Опытнейшие мастера слова не достигают принципиально более высокого искусства, чем народная речь, и часто учатся у нее. Уверенное владение языком сравнимо с уверенностью владения телом («Язык часть человеческого организма», Витгенштейн). Язык сращен с интуитивно-практическим пониманием мира (до-сознателъным ощущением возможностей), исходным знанием человека. Он состоит в интимном союзе с родным языком как разверткой осваиваемого мира.
Ввиду этого при различии государственных, национальных, групповых, индивидуальных концепций мира, которым соответствует различие языков, наречий, диалектов, идиолектов, собственно язык человечества один. Формой существования общечеловеческого языка выступают обеспеченные аналогией между миром и языком как «интеллектуальным инстинктом разума» (В. фон Гумбольдт) языковые универсалии: язык всегда цельная, но притом открытая структура; как и мир, язык охватывается в своей полноте не наблюдением, а интуитивно в переживании и настроении; структуры языка соответствуют мировым взаимосвязям; если вещи и обстоятельства сочетают самотождество с развитием, то символы языка сочетают постоянство эстетического образа с движением смысла; подобно миру, язык складывается из элементов (ср. греч. στοιχεῖον — «первоэлемент, стихия», «буква»), однако ни исходные фонетические (не путать с фонологическими), грамматические, семантические данности, ни исторически развертываемые образования не удается задать списком или представить в виде исчисления; начала языка как начала мира поддаются лишь гипотетической реконструкции; если вещь (личность) неисчерпаема для внимательного разбора, то и знак естественного языка не поддается редукции (слово не поддается дефиниции, «существеннейшая и вместе с тем наименее заметная» черта языкового знака в том, что он «ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной», Ф. де Соссюр), ориентируя на такое же постижение означаемого (в слове «человек впервые приходит к сознанию бытия темного зерна предмета», А. А. Потебня); сколь угодно подробное перечисление составных моментов слова не исчерпывает его; как единый мир конкретно дан лишь в индивидуальном восприятии, так единый человеческий язык конкретно дан лишь в разнообразных национальных языках, эти — лишь в сумме своих диалектов и т. д.
Оставаясь первичной репрезентацией мира, язык не позволяет заглянуть за себя. Возобновляющиеся попытки рационализировать, терминологизировать его дают громоздкий и непрактичный продукт. Мысль выступает более простым образованием, чем язык, и способна двигаться вне и поверх знаков. Тезис о ее зависимости от языка («гипотеза лингвистической относительности») основан на недоразумении и опровергается повседневным опытом. Мысль находит себя вне словесного знака в музыке, живописи, поступке. Однако язык остается первым явлением мысли, поэтому о ней нам известно лишь поскольку ей дано слово («как я могу сказать что думаю, пока не увижу что говорю», Т. С. Элиот), отсюда «обратное воздействие» (Гумбольдт) языка на мысль.
Не столько эмпирический язык выполняет роль первичной репрезентации мира, сколько, наоборот, естественным языком становится образование, исторически берущее на себя эту роль; приоритет звукового языка поэтому относителен и с ним сосуществуют потенциально готовые занять его место визуально-графические, мимические и смешанные формы, а также разнообразные фигуры умолчания.
Единая организация языка выступает предвосхищением, зародышем и залогом организации мира. В функции протомировоззрения язык — система первичного знания и средоточие коллектива («институт институтов»). Не следует забывать, что его структура — лишь первое преломление обживаемого человеком мира. Неверно, что специфические формы знания редуцируются к языку, напр., миф развертывает языковую образность, система философских категорий проецирует грамматическую структуру. Нерефлективная наивная слитность языка с первичным пониманием мира, не различающая слова и дела, провоцирует его критику (Ф. Маутнер) и сознательную переориентацию науки на термин в ущерб языку, который так или иначе остается орудием своей собственной критики и создания терминосистемы. Язык постоянно дорабатывается и обогащается в конфликтах с другими системами. Заложенное в нем знание размыто, стерто и заслонено («слово — тень дела», Демокрит) актуальной знаковой функцией. В условном знаке подавлена природа слова. Хотя преобладающее теперь применение языка чисто знаковое, в каждом языковом знаке сохраняется несколько слоев знания. Пользование словом как элементом номенклатуры (ярлыком) можно поэтому сравнить с применением электронного блока для заколачивания гвоздей. Поэзия и отчасти филология, историко-этимологический анализ высветляют и актуализируют и также создают языковое знание. Тональная, акцентная, ритмическая выразительность звука, жеста, начертания тысячелетиями применялась в словообразовании. Хотя попытки фиксировать значения на фонетическом уровне слова еще менее успешны, чем механический анализ поэзии, звукопись никем не ставится под сомнение. Словопонятия никогда не произвольны, всякий акт установления имени (ономатотесис) применяет знание составных корней («облако» от «обволакивать», «обязанность» от «обвязывать»), причем многозначительное сплетение смысловых обертонов правило, а не исключение. Наконец, всякий языковой знак обрастает ассоциациями, становясь носителем национальных и индивидуальных привычек. Звукопись, связь понятий, ассоциации в языке следуют своей уникальной логике, отличной от поэтичной метафорики. Такова наблюдаемая в разных языках связь понятий «рвать (стричь)» — «бежать», «стыд» — «стужа», «глаз» — «родник». Неизученная мудрость языка дает о себе знать в неизменности через века и народы лексики со значениями «брат», «новый», «вино» и, наоборот, постоянной обновляемости лексики со значениями «мальчик», «скорый», «мясо» и др. Грамматические категории, наделяющие словоформы валентностью и тем обеспечивающие их сцепление в речи, тоже плохо поддаются логической или прагматической интерпретации (почему ловят «рыбу», а не «рыб»). Прихотливая грамматическая классификация, очень разнящаяся по языкам, мало служит познавательным целям, но создает предпосылку всех будущих классификаций. Т. о., на фонетическом, лексическом, синтаксическом и ассоциативном уровнях язык насыщен знанием импрессинистическим, содержательно-семантическим, классификационного типа, которое специфично, почти не пересекается с актуальным знанием (почему и не мешает ему), имеет факультативный характер, почти все может быть отброшено с малым ущербом для коммуникации.
В цивилизационном цикле язык получает письменную базу, кодифицируется, потесняет наречия и диалекты и передает эстафету развития литературе, изменяясь теперь уже только вместе с литературными жанрами и системами знания. Язык первобытных народов обнаруживает нередко более сложное устройство, чем окультуренных наций. Гипертрофия специальной терминологии подавляет вольное цветение языка, наблюдающееся в периоды фольклора. Униформированные «мировые» языки крупных культур потесняют местные языки, исчезновение которых на планете сопоставимо с гибелью биологических видов. Менее заметно отмирание личных языков (идиолектов). С утратой языка как исходного интуитивного понимания мира опустевшее место первичной непосредственной репрезентации заполняется подручными средствами (сленг, жаргон, лингва франка).
Наука о языке, грамматика, Древней Индии (Панини) и греческой античности с разделами риторики и поэтики, конституировалась как профессионализация общего искусства речи на службе у государственно-национального языка. В XVIII в., подготовленная новыми факторами (сохранение письменных памятников за более чем два тысячелетия, соседство нескольких равноправных литератур, знакомство со всеми языковыми семьями планеты, перспектива интеграции человечества), возникла современная научная лингвистика с ее сравнительно-историческим, сопоставительно-типологическим и структурно-аналитическим методами, сложившись в обширную специализированную отрасль с собственной инерцией развития. Она остается, подобно традиционной грамматике, отраслью языкового искусства эпохи культурной унификации планеты и мировых языков. Лингвистика функционально привязана к перспективам развития последних и в конечном счете обслуживает их потребности. Инерция научной методологии независимо от воли исследователя толкает его на путь редукции явлений к рационализованным структурам.
Философия языка с древности шла по двум главным направлениям. Когда философская мысль актуализирует внутриязыковое знание, язык предстает либо сокровищницей мудрости (Кратил в одноименном диалоге Платона, Августин в первой части диалога «Об учителе», Прокл в «Теологии Платона», средневековые и ренессансные каббалисты в их трактовке священных имен, романтическая, символистская магия слова), либо свалкой заблуждений, подлежащей беспощадной расчистке (Сократ в «Кратиле» 435 d, античная средневековая критика мифологии, новоевропейская критика языка от X. Вивеса и Ф. Бэкона до Ф. Маутнера, логического позитивизма и лингвистической философии). Фетишизация языка, имеющая неизбежным полюсом его критику и переходящая в прожекты идеального языка, по существу не выходит за рамки философской утопии. Другое направление исходит из слова как намека, отсылающего к бытию («от языка требуется лишь чтобы он передавал мысль», Конфуций; «слова, самое большее, только убеждают нас исследовать предметы, но не доставляют знания о них», Августин), из концепции языка как приблизительной подлежащей уточнению карты мира (Николай Кузанский. Компендий), как «мира звуков», «сплетаемого» человеком изнутри себя навстречу «миру вещей» (Гумбольдт). Впрессованное в язык знание высвечивается как намек на истину, не подменяющий и не заменяющий ее. Язык не средство, а среда обитания, «дом бытия» (Хайдеггер). Питаясь достижениями исторического языкознания, мысль о языке достигает остроты у Гумбольдта, Гегеля, Хайдеггера, Витгенштейна, А. А. Потебни, П. А. Флоренского, М. М. Бахтина. Важны новейшие разыскания скрытой в языке общечеловеческой религии у В. Н. Топорова, В. Айрапетяна.
Литература:
Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984;
Потебня А. А. Мысль и язык.— В кн. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976,
35—220;
Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977;
Шпет Г. Г. Внутренняя форма слова (Этюды и вариации на темы Гумбольдта). М., 1927;
Флоренский П. А. Строение слова.— В кн.: Контекст — 1972. М., 1973;
Хайдеггер М. Путь к языку. — В кн.: Хайдеггер М. Время и бытие, М., 1993;
Топоров В. Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового дерева».— В кн.: Труды по знаковым системам. Тарту, 1971,5, с. 9—62 и др.;
Айрапетян В. Герменевтические подступы к русскому слову. М., 1992.
У человека символический (жестикуляционный, звуковой, графический, цветовой и др.) язык возникает на почве онтологической значимости любого сущего или его отсутствия за счет многостепенного осмысления и имитирующей организации телесных и звуковых жестов, начертаний, артикуляций, тонов, красок, пауз, молчаний. Базовая черта языкового знака — указание (стрелка была ранней шумерской идеограммой слова). Конкретные связи знака с означаемым закрепляются и изменяются исторически. Поскольку механизм символизации («это есть то») выходит за рамки однозначного восприятия данности и предполагает смену ее аспектов, инициативный характер привязки смысла к символам придает естественному языку черты искусства. Языковое искусство наиболее естественно и демократично; каждый ощущает здесь себя умелым. «Языковая компетенция» (Н. Хомский) опережает у младенцев усвоение ими языка. Опытнейшие мастера слова не достигают принципиально более высокого искусства, чем народная речь, и часто учатся у нее. Уверенное владение языком сравнимо с уверенностью владения телом («Язык часть человеческого организма», Витгенштейн). Язык сращен с интуитивно-практическим пониманием мира (до-сознателъным ощущением возможностей), исходным знанием человека. Он состоит в интимном союзе с родным языком как разверткой осваиваемого мира.
Ввиду этого при различии государственных, национальных, групповых, индивидуальных концепций мира, которым соответствует различие языков, наречий, диалектов, идиолектов, собственно язык человечества один. Формой существования общечеловеческого языка выступают обеспеченные аналогией между миром и языком как «интеллектуальным инстинктом разума» (В. фон Гумбольдт) языковые универсалии: язык всегда цельная, но притом открытая структура; как и мир, язык охватывается в своей полноте не наблюдением, а интуитивно в переживании и настроении; структуры языка соответствуют мировым взаимосвязям; если вещи и обстоятельства сочетают самотождество с развитием, то символы языка сочетают постоянство эстетического образа с движением смысла; подобно миру, язык складывается из элементов (ср. греч. στοιχεῖον — «первоэлемент, стихия», «буква»), однако ни исходные фонетические (не путать с фонологическими), грамматические, семантические данности, ни исторически развертываемые образования не удается задать списком или представить в виде исчисления; начала языка как начала мира поддаются лишь гипотетической реконструкции; если вещь (личность) неисчерпаема для внимательного разбора, то и знак естественного языка не поддается редукции (слово не поддается дефиниции, «существеннейшая и вместе с тем наименее заметная» черта языкового знака в том, что он «ускользает от воли как индивидуальной, так и социальной», Ф. де Соссюр), ориентируя на такое же постижение означаемого (в слове «человек впервые приходит к сознанию бытия темного зерна предмета», А. А. Потебня); сколь угодно подробное перечисление составных моментов слова не исчерпывает его; как единый мир конкретно дан лишь в индивидуальном восприятии, так единый человеческий язык конкретно дан лишь в разнообразных национальных языках, эти — лишь в сумме своих диалектов и т. д.
Оставаясь первичной репрезентацией мира, язык не позволяет заглянуть за себя. Возобновляющиеся попытки рационализировать, терминологизировать его дают громоздкий и непрактичный продукт. Мысль выступает более простым образованием, чем язык, и способна двигаться вне и поверх знаков. Тезис о ее зависимости от языка («гипотеза лингвистической относительности») основан на недоразумении и опровергается повседневным опытом. Мысль находит себя вне словесного знака в музыке, живописи, поступке. Однако язык остается первым явлением мысли, поэтому о ней нам известно лишь поскольку ей дано слово («как я могу сказать что думаю, пока не увижу что говорю», Т. С. Элиот), отсюда «обратное воздействие» (Гумбольдт) языка на мысль.
Не столько эмпирический язык выполняет роль первичной репрезентации мира, сколько, наоборот, естественным языком становится образование, исторически берущее на себя эту роль; приоритет звукового языка поэтому относителен и с ним сосуществуют потенциально готовые занять его место визуально-графические, мимические и смешанные формы, а также разнообразные фигуры умолчания.
Единая организация языка выступает предвосхищением, зародышем и залогом организации мира. В функции протомировоззрения язык — система первичного знания и средоточие коллектива («институт институтов»). Не следует забывать, что его структура — лишь первое преломление обживаемого человеком мира. Неверно, что специфические формы знания редуцируются к языку, напр., миф развертывает языковую образность, система философских категорий проецирует грамматическую структуру. Нерефлективная наивная слитность языка с первичным пониманием мира, не различающая слова и дела, провоцирует его критику (Ф. Маутнер) и сознательную переориентацию науки на термин в ущерб языку, который так или иначе остается орудием своей собственной критики и создания терминосистемы. Язык постоянно дорабатывается и обогащается в конфликтах с другими системами. Заложенное в нем знание размыто, стерто и заслонено («слово — тень дела», Демокрит) актуальной знаковой функцией. В условном знаке подавлена природа слова. Хотя преобладающее теперь применение языка чисто знаковое, в каждом языковом знаке сохраняется несколько слоев знания. Пользование словом как элементом номенклатуры (ярлыком) можно поэтому сравнить с применением электронного блока для заколачивания гвоздей. Поэзия и отчасти филология, историко-этимологический анализ высветляют и актуализируют и также создают языковое знание. Тональная, акцентная, ритмическая выразительность звука, жеста, начертания тысячелетиями применялась в словообразовании. Хотя попытки фиксировать значения на фонетическом уровне слова еще менее успешны, чем механический анализ поэзии, звукопись никем не ставится под сомнение. Словопонятия никогда не произвольны, всякий акт установления имени (ономатотесис) применяет знание составных корней («облако» от «обволакивать», «обязанность» от «обвязывать»), причем многозначительное сплетение смысловых обертонов правило, а не исключение. Наконец, всякий языковой знак обрастает ассоциациями, становясь носителем национальных и индивидуальных привычек. Звукопись, связь понятий, ассоциации в языке следуют своей уникальной логике, отличной от поэтичной метафорики. Такова наблюдаемая в разных языках связь понятий «рвать (стричь)» — «бежать», «стыд» — «стужа», «глаз» — «родник». Неизученная мудрость языка дает о себе знать в неизменности через века и народы лексики со значениями «брат», «новый», «вино» и, наоборот, постоянной обновляемости лексики со значениями «мальчик», «скорый», «мясо» и др. Грамматические категории, наделяющие словоформы валентностью и тем обеспечивающие их сцепление в речи, тоже плохо поддаются логической или прагматической интерпретации (почему ловят «рыбу», а не «рыб»). Прихотливая грамматическая классификация, очень разнящаяся по языкам, мало служит познавательным целям, но создает предпосылку всех будущих классификаций. Т. о., на фонетическом, лексическом, синтаксическом и ассоциативном уровнях язык насыщен знанием импрессинистическим, содержательно-семантическим, классификационного типа, которое специфично, почти не пересекается с актуальным знанием (почему и не мешает ему), имеет факультативный характер, почти все может быть отброшено с малым ущербом для коммуникации.
В цивилизационном цикле язык получает письменную базу, кодифицируется, потесняет наречия и диалекты и передает эстафету развития литературе, изменяясь теперь уже только вместе с литературными жанрами и системами знания. Язык первобытных народов обнаруживает нередко более сложное устройство, чем окультуренных наций. Гипертрофия специальной терминологии подавляет вольное цветение языка, наблюдающееся в периоды фольклора. Униформированные «мировые» языки крупных культур потесняют местные языки, исчезновение которых на планете сопоставимо с гибелью биологических видов. Менее заметно отмирание личных языков (идиолектов). С утратой языка как исходного интуитивного понимания мира опустевшее место первичной непосредственной репрезентации заполняется подручными средствами (сленг, жаргон, лингва франка).
Наука о языке, грамматика, Древней Индии (Панини) и греческой античности с разделами риторики и поэтики, конституировалась как профессионализация общего искусства речи на службе у государственно-национального языка. В XVIII в., подготовленная новыми факторами (сохранение письменных памятников за более чем два тысячелетия, соседство нескольких равноправных литератур, знакомство со всеми языковыми семьями планеты, перспектива интеграции человечества), возникла современная научная лингвистика с ее сравнительно-историческим, сопоставительно-типологическим и структурно-аналитическим методами, сложившись в обширную специализированную отрасль с собственной инерцией развития. Она остается, подобно традиционной грамматике, отраслью языкового искусства эпохи культурной унификации планеты и мировых языков. Лингвистика функционально привязана к перспективам развития последних и в конечном счете обслуживает их потребности. Инерция научной методологии независимо от воли исследователя толкает его на путь редукции явлений к рационализованным структурам.
Философия языка с древности шла по двум главным направлениям. Когда философская мысль актуализирует внутриязыковое знание, язык предстает либо сокровищницей мудрости (Кратил в одноименном диалоге Платона, Августин в первой части диалога «Об учителе», Прокл в «Теологии Платона», средневековые и ренессансные каббалисты в их трактовке священных имен, романтическая, символистская магия слова), либо свалкой заблуждений, подлежащей беспощадной расчистке (Сократ в «Кратиле» 435 d, античная средневековая критика мифологии, новоевропейская критика языка от X. Вивеса и Ф. Бэкона до Ф. Маутнера, логического позитивизма и лингвистической философии). Фетишизация языка, имеющая неизбежным полюсом его критику и переходящая в прожекты идеального языка, по существу не выходит за рамки философской утопии. Другое направление исходит из слова как намека, отсылающего к бытию («от языка требуется лишь чтобы он передавал мысль», Конфуций; «слова, самое большее, только убеждают нас исследовать предметы, но не доставляют знания о них», Августин), из концепции языка как приблизительной подлежащей уточнению карты мира (Николай Кузанский. Компендий), как «мира звуков», «сплетаемого» человеком изнутри себя навстречу «миру вещей» (Гумбольдт). Впрессованное в язык знание высвечивается как намек на истину, не подменяющий и не заменяющий ее. Язык не средство, а среда обитания, «дом бытия» (Хайдеггер). Питаясь достижениями исторического языкознания, мысль о языке достигает остроты у Гумбольдта, Гегеля, Хайдеггера, Витгенштейна, А. А. Потебни, П. А. Флоренского, М. М. Бахтина. Важны новейшие разыскания скрытой в языке общечеловеческой религии у В. Н. Топорова, В. Айрапетяна.
Литература:
Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984;
Потебня А. А. Мысль и язык.— В кн. Потебня А. А. Эстетика и поэтика. М., 1976,
35—220;
Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977;
Шпет Г. Г. Внутренняя форма слова (Этюды и вариации на темы Гумбольдта). М., 1927;
Флоренский П. А. Строение слова.— В кн.: Контекст — 1972. М., 1973;
Хайдеггер М. Путь к языку. — В кн.: Хайдеггер М. Время и бытие, М., 1993;
Топоров В. Н. О структуре некоторых архаических текстов, соотносимых с концепцией «мирового дерева».— В кн.: Труды по знаковым системам. Тарту, 1971,5, с. 9—62 и др.;
Айрапетян В. Герменевтические подступы к русскому слову. М., 1992.