ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКА (1304–1374).

Жизнь гениального итальянского поэта, нравственного философа и обновителя классической древности подробно воссоздана им самим в «поэтической исповеди» его итальянских стихов, в огромной и тщательно отделанной переписке, в диалогах «О презрении к миру» («Тайное»), в «Письме к потомкам». Эти произведения и рисуют его в привычном автобиографическом смысле, и они же — часть общежизненного подвига Петрарки, который неотступным трудом долгих лет воздвиг свой собственный образ просветленного поэта и сам установил себе в истории место таинственного хранителя почти невидимой для мира красоты, «равной которой не было ни в античности, ни в новое время, и, наверное, не будет» (сонет 64 на смерть донны Лауры).

В этом поэтическом образе многое строилось Петраркой впервые и заново. В отличие от Данте, изгнанного из Флоренции в возрасте тридцати пяти лет, Петрарка, отец которого был товарищем Данте по несчастью, родился изгнанником. Семья странствовала по всей Тоскане, а в 1312 году переселилась в городок Карпантрас около Авиньона (Франция), куда папа-француз Клемент V незадолго до того перевел Римскую курию. Здесь мальчик не мог не научиться от соседей провансальскому языку; во всяком случае, в «Триумфе любви» Петрарка обнаружил хорошее знание провансальских поэтов. С 1316 по 1326 год он учился на отделениях права университетов Монпелье (Франция) и Болоньи, но не захотел пускаться по стопам отца в лабиринты юриспруденции и, будучи сердечно верующим человеком, принял младший священнический сан, хотя опять-таки «из любви к свободе» практически никогда не служил и упорно отказывался от епископства и секретарства при папе. Лишившись веры в отечество, намеренно выйдя из всех обычных социальных ролей, но в то же время не удалившись от мира, Петрарка отождествил себя с идеальной землей поэзии и философии без прямой зависимости от почвенной и культурной традиций; так возник впечатляющий прецедент для последующих поколений возрожденческих гуманистов. С конца 1330-х годов, особенно после своей поэтической коронации в Риме (на Пасху, 8 апреля 1341 года), с непреклонной волей и блестящим жизненным искусством (здесь «риторика» как полнокровное отражение текущего момента оказалась нужнее и важнее концептуального конструктивизма предшествующей эпохи), в ярком свете заботливо поддерживаемой им самим славы, в позе судьи и советчика современности, то уединившегося в прекрасной «замкнутой долине» Воклюза, то удостаивающего своим жительством Милан, Венецию, Падую или своим посещением иные города Италии и Европы, Петрарка обдуманно возводил новый культурный тип человека от мира сего, но избравшего возвышенный и «спасенный» уголок этого мира.

Свою высокую родину он нашел в классической античности. Но отношение к ней не было утопическим пассеизмом. Хоть он сам говорит, что перенесся целиком в древность, «не любя свой век» («Письмо к потомкам»), на деле он, как никто, жил историческими волнениями своего времени. Очень важно также, что он смотрел на нее не только снизу из падшего времени вверх, но и с высоты «неведомой древним истины Христа» — вниз; без этого обзорного взгляда античность вообще не могла бы предстать в единой и завершенной картине. Наконец, при всей неустанности в отыскании древних рукописей, скоро составивших крупнейшую частную библиотеку, по степени знания античности у Петрарки — как, впрочем, и вообще у гуманистов Возрождения — всё равно не могло быть феноменального превосходства над уровнем, сохранявшимся в Средние века. Действительное новшество скрывалось в гораздо более важном «открытии» древности как точки отсчета, абсолютного горизонта человечества. Между представленной в своих великих произведениях древностью и темной современностью впервые возникла культурно­историческая дистанция как таковая. В идеальном, но всё же не запредельном свете античности все текущие события и явления стали обозримым предметом ценностного сравнения. Современность, измеренная идеальной мерой, потускнела перед невозвратимым блеском классики, но зато выступила уже не в слитном плане с прошлым, как для средневекового ощущения, а в резко отличительной, пусть и неприглядной новизне; в свою очередь, древность прочно стала чем-то заведомо «другим» по сравнению с окружающим миром. Между этими двумя расподобляющимися полюсами оставалось пространство особого рода, поле деятельности невидимого человеческого субъекта, который постепенно начинал сознавать себя открывателем (а потом и создателем) миров своего обитания. Концепция всеобъемлющей перспективы с имманентным средоточием наметилась таким образом задолго до Рафаэля, Микеланджело и Леонардо да Винчи.

В творчестве Петрарки, которое было и его самовоссозданием, человек с неслыханной свободой взял в свои руки ответственность за себя, — настолько, что даже отношение к трансценденции (божеству), не говоря уже об отношении к отечеству и государству, стало делом его внутреннего решения. На основании исповеднических признаний поэта часто говорят о царившем в его душе раздоре между августиновским идеалом беззаветной преданности Христу и жаждой славы, привязанностью к миру. Однако настоящий Петрарка не тот, кто колеблется между этими позициями, а тот, кто, заняв неуловимое положение наблюдателя, пристально вглядывается в порывы собственной души. Позднейшему возрожденческому гуманизму очень редко удавалось сохранять в отношении к религии и государству такую же искреннюю свободу, но отказаться после Петрарки от духовного самоопределения он уже не мог.

Четыре нижеследующих текста Петрарки переводятся на русский язык впервые. Они составляют только малую часть его латинского наследия, в 15 раз превышающего объем его итальянских стихов.

18 марта 1352 года Петрарка послал заболевшему папе Клементу VI письмо, где выражал ему свое сочувствие и предостерегал от «толпы врачей», которые соревнуются только в красноречии, а не в знаниях и опыте; краткое письмо кончалось многозначительным пожеланием: «Храни добрую веру и ясность духа, чудодейственно способствующие здравию тела, если хочешь исцеления себе, всем нам и болеющей вместе с тобой Церкви». Письма такого рода считались «открытыми». Быстро последовал протест, сочиненный, как предполагают, лейб-медиком папы. В середине апреля Петрарка за одни сутки пишет в ответ первую (приводимую у нас полностью) книгу «Инвектив против врача». Безымянный корреспондент попытался еще раз померяться силами с поэтом; разгорелась, по выражению Петрарки, «литературная война», и к началу 1353 года возникли еще три книги «Инвектив». Окончательную редакцию все четыре книги получили в 1355 году. «Инвективы» дают волю тому горделивому сознанию самоценности искусства, которое впоследствии всё решительнее стало сменять прежнее понимание художества как незаметного ремесла, скромной «техне».

Но что для Петрарки было близко и смиренное понимание искусства, показывают приведенные в книге отрывки из диалогов «Лекарства от превратностей судьбы». 253 диалога рассудка с весельем и надеждой, а потом с горем и страхом писались по частям между 1354 и 1366 годами. «Официальным» замыслом этого огромного труда, образцом для которого служили сенековские «Лекарства от превратностей случая», было восстановление спокойствия души как при счастливом, так и при несчастном повороте колеса фортуны. Страсть к наслаждению художественными созданиями, согласно общему правилу, необходимо было преодолевать. Легко видеть, однако, что настойчивые советы рассудка воздерживаться от эстетических наслаждений сами по себе гротескны; как отмечали исследователи, стоический идеал здесь больше пародируется. За поверхностным морализаторским сюжетом выступают мало скрываемые Петраркой по крайней мере еще два других. Во-первых, как всякую страсть, так и восприятие искусства поэт хочет довести до последней осознанности и тем не умертвить, а просветлить «глухое чувство», наделив его языком. Во-вторых, диалоги Петрарки — целая «энциклопедия классической древности», и читатель не должен удивляться, если исторические сведения, анекдоты, казусы, цитаты то и дело вытесняют главную интригу. В свою очередь оба эти «глубинных» сюжета — высветление темной страсти и возрождение античности — необходимы друг для друга: постоянные обращения Петрарки к древности предназначены не для показа эрудиции, как часто случалось у позднейших гуманистов, а для расставления всеобъемлющих рамок, внутри которых нашли бы себе законное, облагороженное место и самые головокружительные упоения богатством, славой, искусством, благополучием и (во второй, не представленной здесь части диалогов) самые мрачные упоения отчаянием, подавленностью, душевной и физической мукой.

Из двух помещаемых у нас писем первое утверждает абсолютную независимость поэта от влияния своего непосредственного предшественника. Это письмо — ответ на латинские стихи о Данте, которые Боккаччо прислал Петрарке после своего визита к нему в Милан весной 1359 года, страдая, что его кумир, Данте, не вызывает такого же энтузиазма у уважаемого друга и учителя.

Во втором письме стихия безвольной зачарованности искусством нарисована Петраркой так же ярко, как идеал гордой свободы от любых художественных влияний — в первом. Картина распространяющейся от него повальной поэтической эпидемии понималась самим поэтом как игривое преувеличение, но была в действительности предвидением, более чем оправдавшимся в течение последующих двух веков, когда волна петраркизма захватила всю Европу от Чехии до Португалии.

Перевод сделан по изданиям: Petrarca F. Invectivarum contra medicum quendam libri IV, ed. Ricci P. G. Roma, 1950; Francisci Petrarchae opera. Basileae, 1581; Petrarca F. Le familiari, ed. critica per cura di V. Rossi. Vol. 3. Firenze, 1937; vol. 4, Firenze, 1942.

ЛЕКАРСТВА ОТ ПРЕВРАТНОСТЕЙ СУДЬБЫ.

I, 23. ПЕНИЕ И НАСЛАЖДЕНИЕ МУЗЫКОЙ


ВЕСЕЛЬЕ. Упиваюсь пением и игрой на струнных орудиях.
РАССУДОК. Ах, насколько прекраснее упиваться слезами и воздыханиями! Ведь лучше в слезах готовить себе веселье, чем в веселье — стоны.
ВЕСЕЛЬЕ. Песни, гласы сладостны мне.
РАССУДОК. И зверей заманивают пением, и птиц. Удивительно, что даже рыб морских трогает сладость музыки. Тебе известно сказание об Арионе и дельфине, которое считается таким правдивым, что занесено даже в летописи; многие славные писатели упоминают об этом чуде, и всех изящнее Геродот, отец греческой истории. Подтверждением — медная статуя в том месте, где Арион, невредимый после великой опасности, вступил на берег; она изображает кифареда верхом на хребте плывущей рыбы  [ 1 ]  . Рассказывают еще, что сирены заманивали людей своим пением, и уж не рассказы, а верная истина, что ежечасно человек обманывает человека льстивыми словами. Для обмана вообще нет ничего удобнее голоса.
ВЕСЕЛЬЕ. Сладость музыки ласкает слух.
РАССУДОК. И скорпион, говорят, ласкает, прежде чем укусить; и лекарь помажет, прежде чем резать; и птицелов, и женщины зачаровывают, когда хотят заманить; и грабитель обнимает свою жертву, и осьминог — утопляемого. Дурные люди всего страшнее, когда ласковы повадкой или голосом, как читаем о цезаре Домициане. Почти всякая ласка подозрительна.
ВЕСЕЛЬЕ. При звуках музыки веселюсь и ликую.
РАССУДОК. Берегись, ибо написано: начало и конец веселья — скорбь; и еще: возликует душа перед погибелью.
ВЕСЕЛЬЕ. Я неплохо пою.
РАССУДОК. Сам не зная, не в последний ли раз. Лебедь всего лучше поет перед смертью, чаще умирая в веселии, чем в печали; запев сладостнее обыкновенного, лебедь, рассказывают, испускает дух в самих звуках песни.
ВЕСЕЛЬЕ. Пение и свирели — моя утеха.
РАССУДОК. И недаром; ведь каждый день, час и миг тащат тебя к могиле, а у вас теперь в обычае отправляться туда при звуках пения, тогда как древних выносили под игру свирели, почему у Папиния Стация и говорится:
Милых умерших свирелью обычно туда провожают.
Видно, тебе нравятся оба погребальных обряда, хоть ты и не понимаешь, куда спешишь, не ведая минуты покоя.
ВЕСЕЛЬЕ. Пение волнует меня.
РАССУДОК. Что толку? Нет спора, музыка обладает великой силой волновать благородные человеческие души, только действие ее сверх всякого ожидания оказывается противоположным. Умолчу о менее важном, но одних она подвигает на пустую веселость, других — на чистую умиленную радость, а нередко на святые слезы. Из-за такой разницы глубочайшие умы жестоко спорят между собой. Афанасий Великий, ненавидя мирскую тщету, запретил церковное пение; Амвросий, желая дать упражнение благочестию, постановил во время богослужения петь; Августин же чистосердечно признается в «Исповеди», что глубоко чувствовал правоту и того и другого и мучился сомнениями  [ 2 ]  .
ВЕСЕЛЬЕ. Люблю петь!
РАССУДОК. Старая любовь греков, а теперь вот и ваша. Человека, неопытного в пении и струнной игре, они считали невеждой, как случилось с афинянином Фемистоклом, славнейшим среди греков, когда он признался на пиру, что не владеет лирой. Не желая, видно, навлечь на себя подобное бесславие, фиванец Эпаминонд, по словам Цицерона, прекрасно играл на струнных инструментах. Удивительно, что даже такой старец, как Сократ, упражнялся в музыке, и нет ничего странного, если Алкивиада его дядя Перикл, почетнейший афинский гражданин, отдал учиться игре на свирели, чтобы среди прочих свободных искусств он усвоил и это. Но похвальна разумность целомудренного отрока: приложив к губам свирель, которую ему подал нарочно для него приглашенный знаменитый музыкант, и надув для игры щеки, он заметил, как искажается при этом лицо, покраснел от стыда и, в отвращении отбросив свирель, сломал ее, за что уже в столь нежном возрасте удостоился стать примером для всего народа, по общему согласию которого в Афинах перестали играть на свирели. Перейдя к вам, пылкое увлечение музыкой отнюдь не коснулось умов первых граждан, но завладело зато душами некоторых, и притом крайне дурных людей. Калигула усерднейшим образом упражнялся в пении и пляске. Насколько увлекался игрой на кифаре и насколько заботился о своем голосе Нерон, трудно представить. Он дошел до такого смехотворного сумасбродства, что в ночь, когда ему предстояло испустить дух, а миру — впервые за много лет вздохнуть с облегчением, среди жалоб, внушаемых подступающей смертью, гнетущим страхом и болью, всего громче и тоскливее оплакивал он не то, что погибает великий государь, а то, что человечество теряет непревзойденного музыканта. Прочих миную. Теперешнему вашему веку тоже доступны радости слуха, правда, более простые. Скромное и трезвое увеселение ими есть признак вкуса и просвещения, но упиваться музыкой и слабодушно млеть под ее воздействием — великое легкомыслие и тщета.
ВЕСЕЛЬЕ. Сладостные лады и гласы пленяют меня.
РАССУДОК. О, если бы ты мог услышать воздыхания святых! О, если бы после этого твоего слуха достигли стоны и вопли ада, а потом клики райского блаженства, ангельское пение и небесная гармония, которую слышит Пифагор, отвергает Аристотель и восстанавливает наш Цицерон, тогда как тебе и благочестие и вера велят полагать, что там поистине гремят непрестанные и сладостные гласы если не небес, то небожителей, вечно славящих первую и вечную Причину, — если бы всё это, говорю, донеслось до твоих ушей, сколь ясно различил бы ты, какое созвучие сладостнее и какое благотворнее! А пока ты глухому чувству вверяешь суждение о звуке, который хотя кому-то и покажется маловажным делом, однако всегда занимал великих мужей. Недаром божественный мудрец Платон считал, что музыка помогает охранению и исправлению народных нравов.


I, 24. О ПЛЯСКАХ


Пляски разнузданной вид обличает расслабленность духа,
Шумный ее хоровод — девственной скромности враг.

ВЕСЕЛЬЕ. Меня веселит пляска.
РАССУДОК. Я удивился бы этому, если бы не знал, что игра на струнных орудиях и свирелях вызывает желание плясать; а о человеческих нравах ведь известно, что суета плодит суету, только еще большую и безобразнейшую. В самом деле, от музыки еще ощущаешь наслаждение, нередко полезное и чистое, от пляски же — никогда ничего нет, кроме соблазнительного и пустого зрелища, которое ненавистно благородному взору и недостойно добродетельного мужа.
ВЕСЕЛЬЕ. Охотно вступаю в пляс.
РАССУДОК. Тело облачает душу, оно же ее и разоблачает. Взмахи рук, движенье ног, томные и лукавые взоры выдают иногда такое в душе, что иначе не заметишь. Поэтому скромность и смирение должны очень остерегаться, как бы не сделать и не сказать ничего постыдного: часто по ничтожным признакам обнаруживаются тайные страсти и закоулки сердца. Телодвижения, манера сидеть, возлежать, жесты, смех, улыбка, походка, речь — всё это знаки души.
ВЕСЕЛЬЕ. В пляске получаю наслаждение.
РАССУДОК. Наслаждение смехотворное! Вообрази, в самом деле, что ты пляшешь или видишь хоровод, но свирель не слышна и просто так в молчании расходятся, сходятся и совершают прочие нелепости глупые женщины и мужчины, которые еще изнеженнее женщин. Скажи, пожалуйста, мыслимо ли зрелище более несуразное и безумное? Обычно же звук лиры или свирели скрадывает вопиющую неуместность движений, — словом, одно сумасшествие покрывает другое.
ВЕСЕЛЬЕ. Плясать мне удовольствие.
РАССУДОК. Тут не столько теперешнее удовольствие, сколько предвкушение будущего наслаждения: ведь пляски — прелюдия Венеры. Жалких дурочек кружат, водят, обнимают, прижимаются к ним под видом учтивости; вот где воля рукам, глазам, языкам. Слышны несдержанные выкрики, топот ног, хор нестройных голосов, гром трубы; тут и беготня, и пыль, затем частая спутница таких гуляний ночь, враг целомудрию и подруга нечестию, — всё гонит прочь робость и стыд, разжигает похоть, разнуздывает желания. Не думай, что меня легко обмануть: это вот и есть удовольствие, которое вы именуете простым и будто бы невинным названием пляски, пряча грех под покровом забавы. А если это делается среди одних мужчин или среди одних женщин? Но и тогда или каждый в отдельности, или все вместе упражняются в том, что будут делать, когда сойдутся снова, как ученики, уславливающиеся в отсутствие учителя, что им говорить после его прихода. Вырви с корнем это лукавое и нечестивое развлечение, отбрось похоть и соблазн — уничтожишь и саму пляску. Поверь мне и царю Давиду, всякого, кто станет плясать перед господом, засмеет, наверное, собственная жена, а над тем, кто пляшет перед госпожой, никто не смеется, хоть играй он при этом еще на мандолине  [ 3 ]  .
ВЕСЕЛЬЕ. Влекут меня пляски и хороводы.
РАССУДОК. То же говорю и я. Если влекут, то, значит, к чему-то другому влекут, ведь само по себе всё это занятие нелепо и способно скорее нагнать скуку, чем развеселить. В самом деле, что такое вообще кружиться, как не доводить себя до головокружения и бесконечно двигаться? Из семи перечисляемых Платоном пространственных движений — вперед, назад, направо, налево, вверх, вниз и кругом — бесконечно только седьмое; поэтому в нём пребывают вечные вещи, то есть небо и звезды, а здесь на земле в нём движется вечное безумие людей  [ 4 ]  . И Орфей остановил вовсе не Иксионово колесо, а колесо непрестанной пляски, в которой легкомыслие душ заставляет кружиться тела  [ 5 ]  . Слова, приложимые ко всем людям, — «нечестивые ходят по кругу» — всего вернее в отношении танцев. Эта забава бывала причиной многих непристойностей, из-за нее почтенные жены теряли долго хранимую честь, а многие несчастные девушки в самый день замужества узнавали то, чего им было бы лучше никогда не знать.
ВЕСЕЛЬЕ. Охотно отплясываю добрый трипудий.
РАССУДОК. Мне бы хотелось, чтобы ты нашел себе другой род упражнения. Но ты намерен продолжать и поэтому хочешь, чтобы запрет был снят, разрешение дано и правило предписано. Так вот, когда ты настроен плясать, то это или болезненное пристрастие, или привычка, а нет ничего хуже дурной привычки и ничего лучше доброй. Возьми себе за правило делать то, от чего нельзя воздержаться совсем, в меру и как можно реже, чтобы ни в чём не впасть в изнеженность или распущенность. Везде, и не только в своем кругу, соблюдай суровое мужество, трипудий же и всякая подобная забава пусть будет отдыхом в душевной усталости, упражнением для тела, а не чувственным наслаждением, расслабляющим душу. Примеров лучше не приводить: не для всех безопасно подражание великим мужам, не всякое крылатое существо может поспеть за орлом; взявшись подражать, одни поступают прямо наоборот, другие делают совсем иное, многие то же самое, да не так, и мало кому подражание удается вполне. Говорят, что последний Катон имел обыкновение вином облегчать отягченную государственными заботами душу, у греков то же делал Солон, но желающий подражать им будет знать одно — пить, и что те позволяли себе изредка и понемногу, у этого будет непрестанно и без меры; что для тех было лекарством, для этого станет пьянством. Легко показать то же и на других вещах, но понимаешь ли по крайней мере, чего я так боюсь за тебя? Раз уж ты заставил меня выступить в защиту осуждаемой вещи, вот тебе пример великого человека, которому или не следуй, или не изменяй. Приведу его тебе словами Сенеки из той книги, где философ рассуждает о душевном покое. Сципион, пишет мудрец, движет свою торжественную и воинственную фигуру в ритме пляски, не изнеженно изгибаясь, как теперь делают люди, которые даже в походке вкрадчивее и расслабленнее женщин, но так, как в обычае было плясать трипудий на древних праздниках: в мужественном роде, когда не было бы никакой беды, если бы эту пляску подглядели даже враги. <...> По мне, лучше вовсе не пляши трипудий, если не умеешь, как Сципион; а если на тебя найдет такое настроение, то следуй по крайней мере доброму образцу, словно о тебе сказано поэтом:

Теперь — пируем! Вольной стопой теперь Ударим оземь!   [ 6 ]  
Пей, как Катон; ударяй стопою оземь, как Сципион.


I, 28. О СКОМОРОХАХ


Ходят шуты за глупцом, но опасна толпа их шальная.
Ветром фортуны гоним, любит слепой их богач.

ВЕСЕЛЬЕ. Мне любы игры скоморохов.
РАССУДОК. Намного благороднее наслаждение музыкальной гармонией и вообще свободными искусствами; эта же твоя любовь питается только суетой и непристойностями.
ВЕСЕЛЬЕ. Любы мне скоморохи.
РАССУДОК. Лучше бы ты любил бедных, лучше бы — смиренных, еще лучше — одиночество.
ВЕСЕЛЬЕ. Скоморохи меня смешат.
РАССУДОК. Кто ты им? Сколько раз скоморох высмеивал смеющегося над ним господина! Сколько раз, дивясь безрассудству зрителя, он придумывал нечто якобы для его, а на деле для своего собственного развлечения!
ВЕСЕЛЬЕ. Есть у меня ученые скоморохи.
РАССУДОК. Есть над кем посмеяться и есть кому над тобой посмеяться и тебя посрамить. Извечная язва богачей! Возникши у этрусков, скоморошество расцвело в Риме и стало настолько почитаться, что Эзоп смог бы на нём накопить и оставить сыну громадное состояние. Росций собрал в единое целое разрозненное богатство, написав книгу о скоморошестве, где без стеснения сравнил свое искусство с риторическим, а себя — с Цицероном на том основании, что душевные страсти и сокровенные помыслы, которые Цицерон разнообразно выражал в прекрасном слове, он, Росций, хоть и на иной манер, но с равным воздействием может выразить уместными жестами. Поистине он был искусник, и не знаю, какую скорбь или печаль он не мог бы с легкостью развеять. Уж не говорю о том, что своим остроумием он заслужил дружбу уступчивого и доброго Цицерона, удостоившись заступничества великого оратора, который, таким образом, оставил о нём письменное свидетельство потомству  [ 7 ]  , — нет, он умел смягчить даже угрюмого Суллу, добившись расположения этого презиравшего людей гордеца и получив от него в подарок золотое кольцо; он мог, когда хотел, заставить хохотать и веселиться важных и суровых старцев, тот самый сенат, который повелевал всем миром; и он так обольстил жителей Рима, огромного и вольного города, что один, не считая труппы и помощников, получал из общественной казны ежедневно по тысяче динариев. Великая награда, хотя и дана в презренной монете; не думаю, что такое оказалось бы возможным без чудной и редкостной живости ума. Явись где-нибудь новый Росций, тебе, пожалуй, нельзя было бы запретить то, что было позволено Цицерону: наслаждаться не только его игрой, но его дружбой и его умом; между людьми разных занятий и склонностей тоже ведь бывает близкое душевное родство. Только где нам найти такого? За короткое время низко пали благороднейшие искусства, тем более скоморошье, которое так измельчало, что теперь у его поклонников вкус заведомо извращен и суждение ошибочно: кому нравится дурное, тот не знает хорошего, и любителям низких развлечений непривычны благородные увлечения.
ВЕСЕЛЬЕ. Каждый день ко мне приходят много скоморохов.
РАССУДОК. Перестанут приходить, как только перестанешь быть богатым и щедрым или, вернее сказать, глупым и расточительным.
ВЕСЕЛЬЕ. Вокруг меня целая толпа скоморохов.
РАССУДОК. Нет, — мух, которые льнут к тебе, пока ты маслян, и отлипнут, когда окажешься сух; притом им мало будет просто отстать, но за сегодняшней хвалой последует такое же бесчестье. Этим языкам в тягость мир и тихое молчание, им по душе только сплетня; они или лживо хвалят, или завистливо бранят, и где не могут отнять деньги, отнимают славу. Одни правила у скоморохов с нахлебниками, оружие тех и других — лесть, те и другие приходят со счастьем и уходят с несчастьем. Только тем достаточно наполнить себе брюхо; у этих — другой голод, упоминание о хлебе для них род оскорбления, надо насытить их бездонную алчность.


I, 39. О ПЕЧАТЯХ И ИЗОБРАЖЕНИЯХ НА ГЕММАХ


В разнообразных вещах восхищаемся тонким искусством,
Но не стремимся познать мира художника мы.

ВЕСЕЛЬЕ. Любуюсь резной картинкой геммы.
РАССУДОК. Не спорю, к природной красоте прибавляется некая искусственно созданная прелесть, когда на драгоценных камнях вырезывают миниатюрные лики и печати. Они причисляются к изящнейшим творениям художества; среди самоцветов лучшим слывет аметист — за легкость ли напечатления на нём или за то, что, говорят, он приносит удачу, — а среди художников первым прославил свое имя Пирготель, потому что среди многих мастеров он один показался Александру Великому достойным запечатлеть образ его царского чела. Потом этой геммой пользовался божественный Август, потому что печать, которую он обычно употреблял ранее, стала предметом насмешек, ее называли загадочным Сфинксом, и помимо трудности изготовления сама сложность той печати, как думалось застенчивому государю, вызывала зависть. К Пирготелю как по таланту, так и по годам жизни близки Аполлонид и Кроний; после них большой славы в этом искусстве достиг Диоскорид. Странно, что, описывая его работы, Плиний не упоминает его имени, а ведь это он запечатлел образ самого божественного Августа, и его геммой пользовался как Август в последние годы жизни, так и за ним многие государи, то ли из уважения к челу цезаря, то ли из восхищения перед искусством художника. И вот теперь, так высоко отозвавшись о драгоценных камнях, которые либо готовыми и цельными предлагает вашей страсти к наслаждениям природа, либо выделывает искусство, я спрашиваю у тебя, насколько больше должно было бы услаждать душу без труда и затрат доступное сияние эфира, а тем более красота того, кто источник и эфира и его сияния, кто сам — Начало света? Вас пленяют красные карбункулы, зеленые смарагды, светлые сапфиры, белые жемчужины — и не трогает ни блеск солнца и звезд, ни роскошь земли и дерев, ни безмятежная лазурь ясного неба, ни чистое сияние зари. Вы изумляетесь ликам, изображенным рукой человека на драгоценных камнях, — и не изумляетесь таланту Художника, да даже, хоть открыто уже столько путей к истине, не чтите Того, кто создал и самые геммы, и постигший искусство их обработки талант, и обработавшие их руки, и оценившие их глаза. О, вечные поклонники ничтожных вещей, вечно проходящие мимо великих!


I, 40. О КАРТИНАХ ЖИВОПИСЦЕВ


Если вглядишься в сиянье небес и земли порожденья,
Кисть живописца тебя уж никогда не пленит.

ВЕСЕЛЬЕ. Наслаждаюсь, разглядывая картины.
РАССУДОК. Пустое наслаждение, не менее суетное оттого, что его часто искали великие люди, и не более терпимое оттого, что оно идет из древности; ведь всякий дурной пример только еще вреднее, когда подкреплен авторитетом подающих его или давностью лет. Откуда ни возникла эта привычка, она укоренилась с невероятной прочностью, и время только делает зло еще худшим, как и добро — еще лучшим. О, если бы, без труда побеждая предков в подвигах легкомыслия, вы сравнялись с ними в делах важных и значительных и дивились добродетели и славе тех, с кем вместе без меры дивитесь нарисованным на досках картинам!
ВЕСЕЛЬЕ. Всё равно дивуюсь на картины.
РАССУДОК. О, удивительное безумие человеческой души, дивящейся чему угодно, только не самой себе, тогда как среди всех произведений не только искусства, но и природы нет ничего более дивного!
ВЕСЕЛЬЕ. Картины — мое наслаждение.
РАССУДОК. Что я об этом думаю, ты мог понять уже из сказанного раньше: всякое земное наслаждение, если им правит разум, учит душу любить наслаждение небесное и напоминает о творце, потому что кто, спрашиваю тебя, любя реку, ненавидит источник? Но вы, отяжелевшие, удрученные, клонящиеся к земле, не дерзаете взглянуть на небо и, забыв о художнике, создавшем солнце и луну, с неистовым упоением разглядываете тщедушные картинки, а где открывается путь к возвышенному, отворачиваетесь и ставите черту стремлению ума.
ВЕСЕЛЬЕ. Картины нравятся мне необычайно.
РАССУДОК. Тебе нравятся стиль и краски художника. В картинах приятны и их драгоценность, и искусство, и разнообразие, и развлекающая странность. Живые жесты бескровных фигур, движение недвижных образов, рвущиеся со своих мест изображения, черты дышащих жизнью ликов чаруют, и ждешь, что вот-вот зазвучат слетевшие с их уст слова. Здесь страшно то, что всего больше этим пленяются высокие умы. Возле картины, мимо которой с легким и недолговечным изумлением проходит грубый невежда, человек тонкой души с благоговейными воздыханиями проводит долгие часы. Занятие глубокое, да вовсе не то, какое нужно, чтобы разобрать с самого начала и происхождение этого искусства, и его постепенное развитие, и его наиболее дивные произведения, и мастерство художников, и тщеславное безумие государей, и громадные деньги, за которые они покупали заморские картины, посвящая их в храмах Рима богам, а во дворцах, на общественных площадях и в портиках — цезарям, причем государям казалось еще недостаточно этого, и, как в древности благороднейшие из греческих философов, они прилагали к искусству живописи собственные руки и труды, предназначенные для более высоких занятий. Отсюда и получилось так, что живопись издавна ценится среди вас, как более согласная с природой, выше всех ремесленных искусств; если верить Плинию, у греков она даже числилась в первом ряду искусств благородных. Об этом молчу, потому что пространность противна не только моей намеренной краткости, но и поставленной цели; ведь может оказаться, что примеры поощряют болезнь, от которой обещали излечить, и слава живописи извиняет безумие ее любителей. Впрочем, я уже говорил, что величие заблуждающегося человека не умаляет его заблуждений; да и коснулся я этого здесь только затем, чтобы стало ясно, как велика сила недуга, в который вложено столько ума и таланта, когда и стадность, корень заблуждений, и давность лет, мать привычки, и авторитет, покрывающий массу всевозможных пороков, постоянно способствуют тому, чтобы чувственность и косность исподволь отклоняли и отвлекали душу от более высоких созерцаний. Если тебя так пленяет этот обман, эта лживая тень истины с ее пустой мишурой, то подними взор к Тому, кто украсил человеческое чело выражениями чувств, душу разумностью, небо звездами, землю цветами, — и посмеешься над создателями искусственной красоты.


I, 41. ОБ ИЗВАЯНИЯХ


ВЕСЕЛЬЕ. Но я восторгаюсь изваяниями.
РАССУДОК. Искусства разные, безумие всё то же; ведь у всех искусств один источник, одна цель, только материя разная.
ВЕСЕЛЬЕ. Приятны мне статуи.
РАССУДОК. Они, в сущности, ближе к природе, чем картины; ведь те можно только видеть, а эти еще и осязать, они имеют сплошное и прочное, а оттого более долговечное тело. Недаром от живописи древних ничего не осталось, тогда как статуй до наших дней дошло несчетное множество. Заблуждаясь и здесь, как во многом другом, наш век хочет поэтому предстать изобретателем живописи или, что близко к тому, ее изящнейшим ценителем и утонченнейшим мастером, тогда как в любом виде ваяния и скульптуры он при всём своем безумии и бесстыдстве не смеет отрицать, что не идет ни в какое сравнение с древними. Поскольку живопись и скульптура — почти одно и то же искусство или по крайней мере у них один источник, искусство создания очертаний, то, конечно, они и возникнуть должны были одновременно. В самом деле, одному веку принадлежали Апеллес, Пирготель и Лисипп; это видно из того, что в одно и то же время безмерная гордость Александра Великого избрала их среди всех прочих, чтобы первый его живописал, второй высекал из камня, а третий ваял и возводил статую, причем остальным художникам, какими бы ни были их талант и известность, Александр особым указом запретил изображение царского чела. Скульптура — не меньшее безумие, чем прочие искусства; наоборот, всякий недуг тем пагубнее, чем с более устойчивым веществом связан.
ВЕСЕЛЬЕ. Но изваяния нравятся мне.
РАССУДОК. Не думай, что заблуждаешься только ты один или только вместе с простонародьем. Насколько должны были почитаться в старину статуи и сколь велики среди славнейших мужей древности были прилежание и интерес к этому делу, свидетельствуют у Августа, Веспасиана, прочих цезарей и государей и просто у именитых мужей, перечислять которых слишком долго и некстати, их ревностные поиски древних статуй, благоговение перед найденными, их хранение и освящение. Это искусство увенчано великой славой, распространяющейся не только в народе и не только благодаря созерцанию его немых произведений, но и благодаря громогласным творениям поэтов и прозаиков. Не похоже, чтобы столь великая слава могла вырасти из ничтожного корня; великое не возникает на пустом месте, то, о чём не шутя рассуждают мудрецы, должно быть или выглядеть великим. Впрочем, ответ на всё это уже дан выше; повторяюсь сейчас только для того, чтобы ты понял, какое нужно упорство, чтобы противостать столь закоренелому и могучему заблуждению.
ВЕСЕЛЬЕ. Наслаждаюсь зрелищем разнообразных статуй.
РАССУДОК.Правда, среди всех искусств, мастерством рук подражающих природе, есть одно, названное искусством лепки, — оно работает с гипсом, воском и белой глиной, — наиболее дружественное добродетели или по крайней мере наименее враждебное скромности и благоразумию, для которых алебастровые изваяния богов и людей приятнее, чем золотые. Однако чем здесь наслаждаться? Отчего и зачем любить восковые или глиняные лица — не понимаю.
ВЕСЕЛЬЕ. Люблю статуи из дорогих материалов.
РАССУДОК. Узнаю тайный голос алчности и догадываюсь, что нравится не искусство, а цена. Одну золотую статую посредственной работы ты, наверное, готов предпочесть многим медным и мраморным, тем более глиняным и гипсовым. Не глупо, если вспомнить, что теперь ценится в мире; но это значит любить золото, а не статую, которая так же может быть благородной, будучи изготовлена из простого вещества, как и грубой — будучи сделана из чистого золота.<...>
ВЕСЕЛЬЕ. Искусные статуи радуют глаз.
РАССУДОК. Когда-то статуи были украшением добродетели, теперь стали обольщением для глаз. Они воздвигались героям, совершавшим подвиги или принявшим смерть за отечество. Памятники были поставлены легатам, умерщвленным царем вейев, освободителю Африки Сципиону Африканскому, который из великодушия и прекрасной скромности не принял их, но после кончины не мог уже отвергнуть. Воздвигались они хитроумным и ученым мужам, как, читаем мы, была поставлена статуя Викторину. Теперь они ставятся богачам, за большие деньги покупающим заморский мрамор.
ВЕСЕЛЬЕ. Искусные статуи нравятся мне.
РАССУДОК. Почти всякий материал поддается искусству. Предположим, однако, что для полноты твоего удовольствия соединились совершенное благородство и таланта и материи. Но ведь золото, пусть обработанное искусством Фидия, никак не доставит истинного наслаждения и не прибавит благородства; а руда, наковальня, молоты, клещи, уголья, сметливость и труд ремесленника — всё это тоже лишь отбросы земли. Что из этих вещей желанно для добродетельного мужа, что действительно величественного может получиться от их соединения?
ВЕСЕЛЬЕ. Не наслаждаться скульптурами не могу.
РАССУДОК. Умеренное наслаждение плодами человеческого ума и таланта допустимо, особенно для незаурядных умов. Если не мешает зависть, каждый человек чтит в другом то, что любит в себе. Часто бывает благочестивым и полезным для души наслаждаться священными изображениями, которые напоминают зрителю о небесной благодати. Но мирские изображения, пусть они иногда волнуют и побуждают к добродетели, воспламеняя прохладные души примерами благородства, предметом любви или длительного почитания быть не должны, чтобы не стать свидетельством безрассудства, поводом к алчности или чем-нибудь противным вере, истинной религии и знаменитой заповеди: остерегаться идолов и кумиров. И, конечно, если поднимешь взор к Тому, кто создал земную твердь, зыбкую пучину океана, круговращение небес и дал не рисованных, а настоящих живых людей и зверей земле, рыб морю, птиц поднебесью, — то, думаю, Поликлета и Фидия ты так же забросишь, как Протогена и Апеллеса.