В последние тридцать или сорок лет по всей Европе гремело литературное движение, которое, казалось, должно было принести важные плоды, но так и осталось попыткой. Искусство было революционным повсеместно; тех, кто заставил себя слушать, где бы они ни находились, объединяло некое таинственное страдание, печатью которого было отмечено их чело и которое в большей или меньшей мере отражалось в их произведениях. Зрелище стольких тружеников за работой давало основание надеяться, что всё выльется в нечто иное, чем теперешнее мертвое затишье, чем то чувство уныния и откровенного бессилия, о котором всё сейчас свидетельствует. Эти поэты достигли меньшего, чем от них ожидали: казалось, они готовы увлечь за собой умы, меж тем как они сами один за другим были унесены бурями века, не оставив после себя в сердцах людей больше энтузиазма и веры, чем в них нашли. Одни погибли в расцвете сил, сожженные поэзией и неосуществленными желаниями; другие остались жить, но лишь для того, чтобы в конце жизненного пути найти сомнение или отрицание. Третьих погоня за вечно маячившим в отдалении и вечно недостижимым идеалом привела к безумию. Четвертые предательски продали свою музу. Один сказал: «Поэзия умерла», другой возвестил: «Мир гибнет; мы присутствуем на его похоронах».

Романтическое движение было лишь попыткой освобождения, не более того. Оно больше разрушило, чем создало. Самобытность, идея патриотизма, дух Европы восстали против легитимизма аристотелевских правил; но, разбив свои цепи, они оказались в пустоте.

Вместо того чтобы бесконечно предаваться бесплодным сетованиям, можно было бы сделать сегодня нечто лучшее.

Кто сделает это?.. Раскрыть тайну молчания и колебаний — вот дело, за которое должна взяться критика. Литература сможет подняться и смело двинуться в путь, лишь когда она осознает, что с нею произошло и что ее сковывает.

Пьер Леру  [ 1 ]   сказал где-то о Викторе Гюго, что его поэзия индивидуализирует жизнь. Не вправе ли мы сказать нечто подобное и о многих других? Поэты романтического поколения мало развили в своем творчестве мысль, выработанную прошедшими веками. Жизнь индивида — вот их вечная тема, вот всё, что можно найти в основе их воззрений, если попытаться определить их философское содержание. Нет, они пришли в мир не для того, чтобы открыть, начать новую эпоху, как нам какое-то время верилось, но для того, чтобы завершить, исчерпать старую. Человек царит в их песнях, человечество — никогда.

Сколь бы усердно ни доискиваться до сокровенной мысли поэтов, о которых мы говорим, во всех их идеях мы не обнаружим ничего, кроме изображения явлений человеческой жизни и материального мира в бессвязно сопоставленных рядах картин. В лучшем случае они соответствуют великому христианскому дуализму добра и зла, духа и материи, но всегда без гармоничности, единства, без какого бы то ни было отражения вселенской жизни. Пассивны они или активны, черпают ли свою поэзию из глубин души, отблеском ее освещая внешние предметы и события, или отдаются внешним впечатлениям и вдохновляются миром по мере того, как он разворачивается перед их взором, — результат в конечном счете один и тот же. В первом случае это их одинокая индивидуальность, оторванная от целого, во втором — явления и факты жизни, которые в их стихах глядятся, если можно так сказать, на самих себя, будучи, однако, лишены связи, целостной мысли, которая упорядочила бы и объединила разнородные образы. Эти поэты почти никогда не обобщают, почти никогда не восходят от следствия к причине, от явления к закону; всё дробится в их руках. Их путь оказался бы усеян несметными сокровищами, если бы только удалось склеить осколки.

Они обегают весь круг творения, проникаясь каждым из его элементов. Они разглядывают каждый оттенок — и не видят картины; они задерживаются на каждой ноте — но от них ускользает аккорд. Вот их воодушевляет идея реабилитации, они задумывают силой поэзии возвысить падшие существа, их выбор падает на одно из них — но, вместо того чтобы раскрыть в нём символ общей идеи, они так изолируют и отъединяют его от целого, они помещают его в такой специфической среде, что когда труд завершен, эта идея исчезает и теряется в своем символе, вместо того чтобы засветиться живым блеском. То, что поэт хотел сделать средством, становится вдруг целью. Образ превращается в идола, затмевая бога  [ 2 ]  .

Если они принимаются наблюдать природу, их взор так любовно, так артистично ласкает бесчисленные формы, они знают и так хорошо по памяти объяснят нам строение каждого цветка, мелодию каждого ветерка, сверкание каждой капельки дождя или росы, что от них ускользает смысл и гармония целого. Неспособные показать нам этот смысл, они даже не направляют нас на путь, ведущий к его открытию. Когда всё завершено, какой-нибудь очаровательный пейзаж вызовет ваше восхищение, но ваша душа вновь впадет в бездействие; ее деятельные и творческие способности окажутся не более возбуждены, чем до того. Бог, человек, природа прошли перед вами, но как три разрозненные стороны треугольника, которые надо соединить.

Говорили, что путь к возрождению ведет через прошлое. Говорили, что для возвращения поэзии первозданной силы нужно вернуть ее к ее источнику. Оживляли обломки старых школ и ушедших веков и определяли искусство то как подражание природе, то как воплощение прекрасного, то как изображение внутреннего человека. Ничто из этого не есть искусство, говорим мы; или, скорее, искусство есть всё это, но также и еще нечто. Все эти определения по меньшей мере неполны: они имеют в виду лишь искусство одного народа или одной эпохи, принимают средство за цель, не учитывают основного условия искусства, его обращенности вперед. Байрон назвал поэзию предчувствием будущего мира. Авторы «Ревю энсиклопедик» сказали, что искусство есть выражение жизни человечества. Самая плодотворная и богатая мысль не сможет пойти дальше этих двух идей, соединенных в одном определении. Да, пищей для искусства служит в равной мере и прошлое и будущее; традиция и воспитание — вот две его основные стороны. Поэт есть средоточие памяти и предчувствия; он должен быть одновременно истолкователем и пророком.

Искусство должно пророчески выражать жизнь человечества — его жизнь, говорим мы, а не итоги его жизни, что является делом истории, и не законы его жизни, что является делом философии. И для этой цели искусство обращается прежде всего к сердцу, тогда как история и философия обращаются в первую очередь к разуму; оно пробуждает волю к действию, оно рождает веру там, где другие средства выражения вызывают лишь холодные и пассивные представления; от внешней природы оно просит образы, звуки — от разлитой во вселенной гармонии, откровения — от личности, от души человеческой, этой капельки божественной идеи, выразителем которой является человечество. Поэт берет то, что находит вокруг себя; он ищет язык, до сих пор неведомый во всей его полноте, язык, символические и звуковые знаки которого рассеяны повсюду; он встает, если можно так сказать, посреди земли и неба, чтобы соединить их, возвысив первую до второго.

Итак, в общем труде человечества, который складывается из двух составных частей, из двух усилий — осознания и свершения, мысли и действия, — поэзия занимает свое особое место. То, что научно формулирует философия, что выводит из опыта история, поэзия должна превратить в привычку, в потребность человеческого сердца, поднять посредством культа красоты выше всех эгоистических интересов, окружить могучим энтузиазмом, закрепить в бессмертном слове, сопроводить тем утешением, которое в наших неизбежных испытаниях и разочарованиях может дать нам лишь поэт. Поэтом должен быть тот, кто умеет больше всех любить, поэзией — то, что более всего способно заставить любить.

Ее исходной точкой должен быть человек, каков он есть; но целью ее должен стать человек, каким он будет, социальный человек, человечество. Так поэзия возвысится от настоящего к будущему; так поэт будет идти не в рядах, а во главе поколений, ведя их через пустыню. Он выступит на защиту угнетенных народов; в сердцах людей он угадает ту мысль, которая способна разорвать как можно больше цепей, и оденет ее всем блеском поэзии; под нанесенной насилием и пороком грязью он отыщет задушенный зародыш национального чувства и вернет ему жизнь, вспоит его своим дыханием. У него найдутся цветы для гробниц и пальмовые ветви для мучеников; он встанет в средоточии природы, и слух его уловит все ее звучания, взор — все формы, душа — все впечатления. В каждом создании он обнаружит частицу всего творения, в каждом живом существе увидит искру жизни вселенной. Его труд уже не будет трудом копииста: он преобразит и одушевит всё, о чём будет петь.

Поэзия не мертва; сегодня она спит. Как от соприкосновения облаков вспыхивает электрическое пламя, так она вспыхнет, когда жизнь человечества коснется умеющего понять ее поэта. В сфере идей человечество уже сделало шаг вперед; теперь очередь за поэтами, и над подготовкой этого нового шага должна неустанно трудиться критика.


Статья была написана на французском языке и помещена в «Насьональ» 19.Х 1837.