В соответствии с распространенным представлением мы обозначаем область, внутри которой развертывается духовная и творческая деятельность человека, именем «культура». К ней относят и науку, ее развитие и организацию. Наука ставится тем самым в ряд ценностей, которыми человек дорожит, к которым он по разным побудительным причинам обращает свой интерес.

Однако пока мы берем науку только в этом аспекте культуры, мы не сможем измерить всей глубины ее существа. То же относится к искусству. Их еще и сегодня охотно ставят рядом: искусство и науку. Искусство тоже можно представить себе как область культурного производства. Тогда мы опять же ничего не поймем в его существе. В свете этого последнего искусство есть святыня и кров, где действительность каждый раз внове дарит человеку свой прежде таившийся блеск, чтобы в его сиянии человек яснее видел и чище слышал то, что обращено к его существу.

Как и искусство, наука не есть просто культурное занятие человека. Наука — способ, притом решающий, каким для нас предстает всё, что есть.

Мы должны поэтому сказать: действительность, внутри которой движется и пытается оставаться сегодняшний человек, всё больше определяется тем, что называют западноевропейской наукой.

Вглядываясь в это обстоятельство, мы обнаруживаем, что в западной части мира на протяжении веков ее истории наука развернула нигде более на земле не встречающееся могущество и идет к тому, чтобы в конце концов наложить свою власть на весь земной шар.

Но есть ли наука лишь нечто сделанное человеком, просто взвинченное до небывалого размаха, так что можно было бы считать, что в один прекрасный день по воле людей, решением каких-нибудь комиссий ее удастся снова упразднить? Или здесь происходит событие какого-то большего размаха? Не правит ли в науке еще и нечто другое, помимо простой человеческой любознательности  [ 1 ]  ? Именно так оно и есть. Здесь властвует что-то другое. Только это другое скрыто от нас, пока мы цепляемся за привычные представления о науке.

Другое — в том положении вещей, которое безраздельно царит во всех науках, оставаясь, однако, скрытым от них. Чтобы это положение вещей вошло в поле нашего зрения, должна, правда, иметь место достаточная ясность относительно того, что такое наука. Каким путем такого добиться? Всего верней, как кажется, путем описания современного научного производства. Подобное изображение смогло бы показать, как вот уже долгое время науки всё решительней и вместе с тем неприметней внедряются во все организованные формы современной жизни: в промышленность, экономику, образование, политику, военное дело, в публицистику всякого рода. Рассмотреть ход этого внедрения важно. И всё же, чтобы суметь описать его, мы сначала должны уже видеть, в чём заключается существо науки. Его можно высказать в лаконичном тезисе. Он гласит: наука есть теория действительного.

Наш тезис не призван служить ни готовым определением, ни подручной формулой. В нём содержатся одни только чистые вопросы. Они начнут выявляться по мере истолкования тезиса. Прежде всего придется заметить, что слово «наука» в тезисе «наука есть теория действительного» всегда означает только науку Нового времени. Тезис «наука есть теория действительного» не имеет смысла ни для средневековой науки, ни для науки древности. От теории действительного средневековая doctrina имеет такое же сущностное отличие, как эта последняя в свою очередь — от античной ἐπιστήμη. И всё-таки существо современной науки, которая в качестве европейской стала между тем планетарной, коренится в греческой мысли, со времен Платона носящей название философии.

Это наблюдение отнюдь не призвано затушевать переломный характер современного способа познания, совсем наоборот: научное знание Нового времени отличается как раз решительной разработкой одной черты, только еще таившейся в существе по-гречески понятого знания, и отталкивается от греческого знания как раз для того, чтобы стать в противоположность ему чём-то другим.

Кто сегодня, спрашивая, задумываясь, а тем самым уже и действуя, осмеливается отвечать глубинному ходу мирового потрясения, ежечасно нами ощущаемого, тот должен не только заметить подвластность нашего сегодняшнего мира современной науке с ее волей к знанию, но и прежде всего понять, что любое осмысление современности теперь способно возникнуть и укорениться лишь при условии, если в диалоге с греческими мыслителями и их языком оно пустит корни в эту почву нашего исторического бытия. Такой диалог пока еще дожидается своего начала. Он едва только подготовлен: и он сам для нас, в свою очередь,— предварительное условие для неизбежного диалога с восточноазиатским миром.

Диалог с греческими мыслителями, т. е., стало быть, и с поэтами не означает, однако, никакого новоявленного ренессанса античности. Еще меньше похож он на любопытство историка по отношению к чему-то такому, что, конечно, давно прошло, но еще могло бы послужить нам для историко-научного объяснения некоторых черт современного мира в их становлении.

То, что предстало мысли и поэзии в ранней греческой древности, еще и сегодня настоящее, в такой мере настоящее, что его существо, для него самого пока закрытое, повсеместно дожидается нашего внимания и задевает нас — больше всего там, где мы меньше всего предполагаем, а именно во всевластии современной техники, которая была совершенно неведома античности и тем не менее тоже в ней имеет свой сущностный источник.

Чтобы ощутить это присутствие былого, нам надо избавиться от господствующего до сих пор историографического представления исторических событий. Историографическое представление берет историю как предмет, в котором протекает событие, одновременно уходя в своей изменчивости.

В тезисе «наука есть теория действительного» рано помысленное, рано посланное остается настоящим.

Попытаемся сейчас прояснить наш тезис в двух аспектах. Спросим, во-первых: что называется «действительным»? Спросим затем: что называется «теорией»?

Прояснение этого попутно покажет, как то и другое, действительность и теория, соотносятся друг с другом в своем существе.

Чтобы выяснить, что в тезисе «наука есть теория действительного» означает имя «действительное», будем держаться слова. Действительное составляет сферу действенного, того, что действует. Что значит «действовать»? При ответе на этот вопрос придется идти за этимологией. Но решающим будет то, как мы это сделаем. Простая констатация старого и зачастую уже умолкнувшего значения слова, выхватывание этого значения для утилизации в нововводимом словоупотреблении ни к чему не ведут, кроме прихоти и произвола. Надо, наоборот, в опоре на раннее значение слова и его изменение увидеть круг вещей, на который слово указывает. Надо задуматься над тем, как внутри этой бытийной области движется названная данным словом вещь. Только тогда слово заговорит — заговорит взаимосвязью значений, в которые развертывается именуемая им вещь в историческом существовании мысли и поэзии.

«Действовать» значит «делать». Что значит «делать»? Слово относится к индоевропейскому корню dhē; отсюда идет и греческое θέσις: полагание, выкладывание, положение. Такое делание, однако, мыслится не просто как человеческая деятельность и, главное, не просто деятельность в смысле оперативности и активизма. Рост, движение природы (φύσις) — тоже действие, причем именно в точном смысле θέσις. Лишь в позднейшее время φύσις и θέσις оказываются противопоставленными областями — что тоже ведь оказалось возможным только благодаря какой-то общности их основы  [ 2 ]  . Φύσις; есть θέσις: спонтанное выдвижение, выставление, про- и из-ведение вещи в ее присутствие. «Делающее» в таком смысле есть действующее как при-сутствующее в своем пребывании  [ 3 ]  . Слово «действовать», понятое в этом значении про- и из-ведения, именует тем самым определенный способ выхода существующего на уровень своего пребывания. Действие есть про- и из-ведение независимо от того, выводит ли вещь к присутствию сама себя или же про-изведение совершает человек. На языке средневековья немецкое слово wirken значит еще «делание» домов, утвари, скульптур; позднее значение слова wirken сужается до изготовления в смысле шитья, вязания, ткачества.

Действительное есть действующее или сделанное: про-изводящее или про-из-веденное в присутствие. «Действительность» означает тогда, при достаточной широте осмысления: произведенная в присутствие наличность или завершенное пребывание спонтанно себя про-изводящего. «Действительность» по-гречески — «энергия». «Энергия» относится к индоевропейскому корню uerg, откуда немецкое Werk и греческое «эргон». И никогда не будет лишним подчеркнуть: основная черта действия как энергии заключается не в еfficere и effectus, не в результативности акта, а в том, что вещь выходит к непотаенному предстоянию и предлежанию. Даже говоря о том же самом, чтó латиняне назовут causa efficiens, греки — например Аристотель — никогда не имеют в виду достижение результата  [ 4 ]  . «Эргон» есть то «деяние», совершение которого есть выход вещи к полноте своего присутствия; «эргон» есть то, что в собственном и высшем смысле при-сутствует. Поэтому и только поэтому Аристотель называет полноту пребывания подлинно присутствующего «энергией» или «энтелехией»: пребыванием в завершенной полноте (а именно в полноте всего возможного для вещи при-сутствия). Эти имена, образованные Аристотелем для обозначения настоящего и полного пребывания при-сутствующего, целой пропастью отделены по называемой ими реальности от более позднего, новоевропейского значения слова «энергия» в смысле силы, а «энтелехия» — в смысле расположенности и способности к действию.

Основное аристотелевское обозначение при-сутствия, «энергия», удовлетворительно переводится нашим словом «действительность» только в случае, если мы со своей стороны понимаем «действие» по-гречески в смысле про-(в выступании к присутствию)- из-(из потаенности)-ведения. «Суть» в составе так понятого «при-сутствия» — то же самое слово, что «истина», пребывающее основание вещи. При-сутствие мы мыслим как пребывание того, что, открывшись в своей непотаенности, остается в ней. В послеаристотелевскую эпоху, однако, это значение «энергии» — «пребывание-в-произведенности» — затемняется в пользу другого. Римляне переводят, т. е. понимают, «эргон» исходя из operatio в смысле actio и говорят вместо «энергии» — actus, совершенно другое слово с совсем другой областью значения. Про-изведенное оказывается теперь результатом той или иной «operatio»  [ 5 ]  . Результат есть то, что получается из «акции» и следует за ней: следствие. Действительное теперь — это получившееся в порядке следствия. Следствие вызывается тем, что ему предшествует, причиной (causa). Действительное выступает отныне в свете каузальности, во главе которой стоит causa efficiens. Даже Бога в теологии — не в вере — начинают представлять в виде causa prima, первопричины. В конце концов при прослеживании причинно-следственных отношений на передний план выступает порядок следования и тем самым протекание во времени. Кант понимает причинность как закон временного следования. В новейших работах В. Гейзенберга проблема причинности становится чисто математической задачей измерения времени. С этим сдвигом в действительности действительного связано, однако, еще нечто другое, не менее существенное. Следствие в смысле результата действия выступает как вещь, получившаяся в ходе некоторой деятельности, что теперь значит — усилия и работы. Что достигнуто как следствие такой деятельности, то и действительно. Слово «действительно» звучит сегодня в смысле уверения и значит то же, что «несомненно» и «верно». Вместо «это несомненно так» мы говорим: «это действительно так», «это на деле так». И то обстоятельство, что слово «действительно» с начала Нового времени, с XVII века, совпало по смыслу с «несомненно»,— не случайность и не безобидный каприз меняющегося словарного значения.

«Действительное» в смысле фактического противопоставляется теперь тому, что не выдерживает проверки и представляется пустой видимостью или простым мнением. Впрочем, даже в этом многократно изменившемся значении действительное всё еще сохраняет прежнюю — теперь, правда, ослабленную и иначе дающую о себе знать — основную черту присутствующего, самообнаружение.

Сейчас, однако, присутствие дает о себе знать в качестве следствия. Причинное следование имеет своим результатом то, что присутствующее благодаря ему достигает удостоверенного статуса и в этом статусе предстает. Действительное являет себя теперь в статусе пред-мета.

Слово «предмет» возникает впервые в XVIII веке как перевод латинского obiectum. Слова «предмет» и «предметность» приобрели особый вес для Гёте, и тому есть свои глубокие основания. Ни средневековая, ни греческая мысль, наоборот, не представляют присутствующее в виде предмета. Назовем сейчас способ пребывания того присутствующего, которое выступает в Новое время в качестве предмета, предметным противостоянием.

В первую очередь оно есть черта самого присутствующего. Но каким образом противостояние присутствующего выступает на передний план и присутствующее становится предметом для пред-ставления, сможет для нас проясниться, только когда мы спросим, что такое действительное в отношении к теории, а значит, известным образом, и благодаря теории? Или, если повернуть вопрос иначе: что означает в тезисе «наука есть теория действительного» слово «теория»? Имя существительное «теория» происходит от греческого глагола θεωρεῖν. Соответствующее существительное звучит в греческом как «феория». У этих слов высокий и таинственный смысл. Глагол θεωρεῖν возник от сращения двух корневых слов: θέα и ὁράω. Θέα (ср. «театр») — это зрелище, облик, лик, в котором вещь является, вид, под которым она выступает. Платон называет этот вид, под которым присутствующее показывает, что оно есть, «эйдосом». Увидеть, εἰδέναι этот вид — значит ведать, знать. Второе корневое слово в «феории», глагол ὁράω, означает глядеть на что-либо, охватывать взором, разглядывать. Таким образом, θεωρεῖν — это θέαν ὁρᾶν: видеть явленный лик присутствующего и зряче пребывать при нём благодаря такому видению.

Образ жизни (βίος), определяющийся «феорией» и ей посвященный, греки называют βίος θεωρετικός, образом жизни созерцателя, вглядывающегося в чистую явленность при-сутствующего. В отличие от этого βίος πρακτικός есть образ жизни, посвященный действию и деланию. Различая их, мы должны, однако, всегда помнить одно: для греков βίος θεωρετικός, созерцательная жизнь, особенно в своем наиболее чистом образе как мышление, есть высшее действие. «Феория» сама по себе, а вовсе не только за счет ее привходящей полезности, есть завершенный образ человеческого бытия. Ибо «феория» — это чистое отношение к ликам присутствующего, которое своей явленностью задевает человека, являя близость богов  [ 6 ]  . Другая черта «феории», заключающаяся в том, что она открывает для восприятия и изображения первые ἀρχαί и αἰτίαι присутствующего, не может быть здесь изложена: для этого понадобилось бы задуматься над тем, что греческое восприятие имело в виду под вещами, которые мы уже давно представляем себе как principium и causa, основание и причину (см. Аристотель, Никомахова этика VI 2, 1139 а сл.)  [ 7 ]  .

С верховным положением, которое занимает «феория» в греческом «биосе», связано то обстоятельство, что греки в своей уникальной манере мыслить — т. е. воспринимать свое бытие — исходя из своего языка были склонны слышать в слове «феория» заодно и что-то еще. Два его корня, θέα и ὁράω, могут при другом ударении звучать как θεά и ὤρα. Θεά значит «богиня». Богиней раннему мыслителю Пармениду является «Алетейя» — непотаенность, благодаря которой и в которой присутствует существующее. «Алетейя» переводится нами через латинское слово veritas и немецкое слово Wahrheit, «истина».

Греческое слово ὤρα означает осторожность, которую мы проявляем, почтение и внимание, которые мы дарим. Если теперь продумать слово «феория» исходя из только что названных корневых значений, то «феория» будет почтительным вниманием к непотаенности присутствующего. «Теория» в старом, т. е. раннем, ничуть не устаревшем смысле есть оберегающее внимание к истине. Древневерхненемецкое слово wara (откуда wahr, wahren и Wahrheit, истина) восходит к тому же корню, что греческое ὁράω, ὤρα: ϝορα.

Многозначное и во всех отношениях высокое существо по-гречески понимаемой «теории» затемняется, когда мы говорим сегодня в физике о теории относительности, в биологии — о теории наследственности, в историографии — о теории циклического развития, в юриспруденции — о теории естественного права. И всё-таки за теорией в современном понимании еще вырисовывается силуэт ранней «феории». Последняя дает ей жизнь, причем не только в поверхностно-фактографическом смысле исторической зависимости. Происходящее здесь станет яснее, если мы спросим теперь: что такое, в отличие от ранней «феории», та «теория», которая выступает в нашем тезисе: «современная наука есть теория действительного»?

Ответим с вынужденной краткостью, избрав на первый взгляд поверхностный путь. Обратим внимание на то, как греческие слова θεωρεῖν и θεωρία переводятся на латинский и немецкий языки. Мы говорим намеренно «слова», а не «термины», чтобы подчеркнуть, что сутью и жизнью языка всегда правит историческое событие.

Латиняне переводят θεωρεῖν через contemplari, θεωρία — через contemplatio. В этом переводе, идущем от духа языка и, значит, исторического бытия римлян, разом исчезает всё существенное, что звучало в тех греческих словах. В самом деле, contemplari значит: выделить нечто в определенный участок и в нём оградить оградой. Templum — это греческое τέμενος  [ 8 ]  , идущее от совсем другого опыта, чем θεωρεῖν. Τέμνειν значит «отрезать», «отделять». Неделимое — это ἄτμητον, ἄ-τομον, атом.

Латинское templum первоначально означает отграниченный на небе и на земле участок, определяемую движением Солнца сторону света, небесную область. Ориентируясь по ней, птицегадатели организуют свои наблюдения, чтобы по полету, крику и клеву птиц определить будущее (ср. Ernout-Meillet. Dictionnaire étymologique de la langue latine. P., 1951, p. 1202: contemplari dictum est a templo, i. e. loco qui ab omni parte aspici, vel ex quo omnis pars videri potest, quem antiqui templum nominabant  [ 9 ]  ).

В поздней «феории», превратившейся в contemplatio, дает о себе знать подготовленный уже внутри греческой мысли момент дробящего на отрезки, подразделяющего усматривания. Черты разделяющего, вмешивающегося подхода к тому, что надлежит охватить взором, начинают задавать тон в познании. Однако и теперь еще vita contemplativa остается отличной от vita activa.

В языке христиански-средневекового благочестия и богословия это отличие приобретает опять же новый смысл. Созерцательно-монашеская жизнь отграничивается тут от деятельно-мирской.

В немецком переводе contemplatio гласит: Betrachtung, «рассмотрение», «созерцание». Греческая «феория», вглядывание в лики присутствующего, оказывается теперь рассмотрением. Теория есть рассмотрение действительного. Однако почему не «созерцание»? О созерцании говорят в смысле религиозной медитации и погружения. Такое созерцание принадлежит к области только что упоминавшейся vita contemplativa. Мы говорим и о созерцании картины, разглядыванию которой отдаемся. Слово Betrachtung, употребляемое и в этом смысле, означает, как кажется, еще то же самое, что ранняя «феория» греков. Но «теория», в качестве которой выступает современная наука, есть нечто существенно иное, чем греческая «феория». Поэтому, переводя слово theoria как «рассмотрение», а не «созерцание», мы не впадаем в произвол, но возвращаемся к исходному значению слова. Серьезно отнесясь к тому, о чём говорит «рассмотрение», мы различим нечто новое в существе современной науки как теории действительного.

Что называется «рассмотрением»? «Смотреть» — это греческое ματεύω, μαστεύω: отыскивать, домогаться, стараться. Смотреть за чем-либо значит добиваться от него чего-то, следить за ним, обеспечивать его пребывание в определенном состоянии. Соответственно теория в качестве «рас-смотрения» будет исследующе-устанавливающей обработкой действительности. Такая характеристика науки, казалось бы, противоречит ее природе. Ведь наука в качестве теории как раз чисто «теоретична». От обработки действительного она вроде бы всё-таки воздерживается. Она делает всё-таки ставку на чистоту постижения действительного. Она не вторгается в действительное с целью изменить его. Торжественно провозглашается, что чистая наука «не имеет целеустановок».

И тем не менее современная наука как теория в смысле рас-смотрения есть до жути решительная обработка действительности. Именно благодаря этой обработке теория и начинает соответствовать основной черте теперешнего действительного как такового. Действительное есть выявляющее себя присутствующее. Между тем в новоевропейских понятиях это означает, что действительное фиксируется в своем присутствии по способу предметного противостояния. Наука соответствует предметной противопоставленности всего присутствующего потому, что она со своей стороны в качестве теории собственно и доводит действительное до предметного противостояния. Наука устанавливает действительное. Она добивается от действительного, чтобы оно всякий раз представало как результат того или иного действия, т. е. в виде обозримых последствий подведенных под него причин. Тем самым становится возможным прослеживать и обозревать действительное в его причинно-следственных взаимосвязях. На этом пути возникают предметные области, доступные каждая по-своему научному прослеживающе-устанавливающему рассмотрению. Настойчивое устанавливание, фиксирующее всю действительность в ее прослеживаемой предметной противопоставленности,— основная черта того представления, в силу которого современная наука достигает соответствия действительности. И предрешающая работа, которую подобное представление проводит в каждой науке, есть именно обработка действительного, впервые собственно и перерабатывающая действительность в предметную противопоставленность, в ходе чего действительное заранее представляется как предметное множество, готовое для исследующего устанавливания.

То, что существующее — например природа, человек, история, язык — выступает как действительное в его предметной противопоставленности и что тем самым наука оказывается теорией, фиксирующей действительное и устанавливающей его в предметном статусе, для средневекового человека было бы таким же странным, как для греческого мышления — сбивающим с толку.

Современная наука в качестве теории действительного не есть поэтому что-то само собой разумеющееся. Она и не просто человеческое создание, и не вырвана силой у действительности. Однако существо науки с необходимостью вытекает из характера присутствия всего присутствующего с того момента, как это последнее выступает в образе предметного противостояния. Этот момент, как и все другие моменты подобного рода, полон тайны. Не только великие мысли приходят словно на голубиных лапках, но и — прежде всего и в первую очередь — перемены в характере присутствия всего присутствующего.

Теория устанавливает всякий раз определенную форму действительного как свою предметную область. Дробный характер предметного противостояния с самого начала предопределяет собою возможность той или иной постановки вопросов. Каждое явление, выступающее внутри той или иной области науки, обрабатывается до тех пор, пока не начинает вписываться в определяющую предметную структуру теории. Структура при этом иногда сама видоизменяется. Предметная противопоставленность как таковая остается, однако, в своих основных чертах неизменной. Заранее намеченное основание того или иного поведения и образа действий есть в строгом смысле понятия суть того, что называется «целью». Если что-то и определено в себе известной целью, так это чистая теория  [ 10 ]  . Она нацелена на предметное противостояние действительного. Отказавшись от этого, наука изменила бы собственной сущности. В этом, в частности, смысл известного положения, согласно которому современная атомная физика никоим образом не отменяет классическую физику Галилея и Ньютона, а только ограничивает сферу ее применимости. Это ограничение есть одновременно подтверждение основополагающей для теории природы предметной противопоставленности, в соответствии с которой природа выступает перед научным представлением как пространственно-временная тем или иным способом априорно расчислимая система движений.

Поскольку современная наука есть теория в означенном смысле, в любом ее рас-смотрении решающее первенство принадлежит способу «смотрения», т. е. характеру прослеживающе-устанавливающего подхода, т. е. методу. Согласно часто цитируемому тезису Макса Планка, «действительно то, что поддается измерению». Это значит: решение о том, что для науки, в данном случае для физики, может считаться достоверным знанием, зависит от измеримости, полагающейся на предметную противопоставленность природы, и от соответствующих возможностей измерительного метода. Тезис Макса Планка верен, однако, лишь потому, что в нём высказано нечто принадлежащее существу современной науки, а не только естествознания. Устанавливающе-фиксирующая процедура всякой теории действительного есть исчисление. Конечно, не надо понимать такое «исчисление» в узком смысле цифровых операций. Исчислять — в широком сущностном смысле — значит брать что-либо в расчет, принимать в рассмотрение, рассчитывать на что-либо, т. е. ожидать от него определенного результата. В этом плане всякое опредмечивание действительного есть исчисление, всё равно, прослеживается ли тут путем каузальных объяснений вытекание результатов из причин, составляется ли картина рассматриваемых предметов посредством их морфологического описания или фиксируется в своих основаниях та или иная системно-серийная взаимосвязь. Математика — это расчет тоже вовсе не в смысле числовых операций с целью установления количественных данных; она есть скорее такой расчет, который повсюду рассчитывает на взаимоприравниваемость системных соотношений с помощью уравнений и потому заранее «считается» с единым основополагающим уравнением для любой мыслимой системы.

Поскольку современная наука в качестве теории действительного покоится на примате метода, она должна для обеспечения себе своих предметных областей отграничить их друг от друга и отграниченное представить в качестве целого, т. е. в качестве частной отрасли. Теория действительного — обязательно специализированная наука.

Исследование предметной области должно в ходе своей работы каждый раз входить в частности подразделения рассматриваемых предметов. Такое вхождение в частности делает методику отдельных наук специализированным способом исследования. Специализация никоим образом не есть поэтому ни тупиковое вырождение, ни проявление упадка современной науки. Специализация не есть также просто неизбежное зло. Она — одно из необходимых и главное позитивное следствие, вытекающее из существа современной науки.

Разграничение предметных областей, их оформление в границах специальных отраслей не отрывает науки друг от друга, а впервые только и создает на их границах то взаимодействие, благодаря которому вырисовываются смежные области. Последним присуща собственная динамика, выдвигающая новые, нередко решающие комплексы проблем. Об этом факте всем известно. Его причина остается загадочной, такой же загадочной, как и в целом существо современной науки.

Мы, впрочем, только что охарактеризовали сейчас это ее существо, прояснив тезис «наука есть теория действительного» в обеих его главных рубриках. Это делалось в порядке подготовки ко второму шагу, на котором мы спросим: какое неприметное положение вещей таится в существе науки?

Мы заметим это положение вещей, как только на примере отдельных наук обратим внимание на то, как обстоит дело с предметной противопоставленностью в разных областях науки.

Физика, которая теперь, грубо говоря, включает макрофизику и атомную физику, астрофизику и химию, рассматривает природу (φύσις) постольку, поскольку последняя выступает в качестве неживой. В данном виде предметной противопоставленности природа дает о себе знать как взаимосвязанная система движения материальных тел. Основная черта телесности — непроницаемость, в свою очередь опять же выступающая как особого рода система движения элементарных частиц. Сами они и их система представляются в классической физике через механику геометрических точек, в сегодняшней физике — через понятия «ядра» и «поля». Соответственно для классической физики любое состояние движения заполняющих пространство тел в каждый момент поддается определению одновременно и по занимаемому месту в пространстве, и по количеству движения, т. е. допускает однозначный априорный расчет. Наоборот, в атомной физике состояние движения в принципе может быть определено или только по месту в пространстве, или только по количеству движения. Таким образом, в представлении классической физики природа допускает однозначный и полный априорный расчет, тогда как атомная физика позволяет устанавливать лишь предметные взаимосвязи, имеющие статистический характер.

Предметное противостояние материальной природы обнаруживает в современной атомной физике совсем другие основные черты, чем в классической физике. Классическая физика прекрасно может быть встроена в атомную физику, но не наоборот. Ядерную физику уже нельзя вернуть или свести к классической физике. И всё же современная физика ядра и поля тоже остается еще физикой, т. е. наукой, т. е. теорией, которая устанавливает предметы действительного в их противопоставленности, фиксируя их в единой картине этой противопоставленности. Для современной физики речь тоже идет о фиксации тех элементарных предметов, из которых состоят любые другие предметы всей области. Представление природы, осуществляемое современной физикой, тоже стоит на том, чтобы в перспективе «суметь написать одно единое определяющее уравнение, из которого вытекали бы свойства всех элементарных частиц и тем самым поведение материи вообще» (Гейзенберг В. Основные проблемы современной атомной физики. Ср. его кн. «Перемены в основаниях естествознания», 8-е изд. 1948, с. 98)  [ 11 ]  .

Это беглое замечание о различии двух эпох внутри физики Нового времени делает ясным, где происходит сдвиг от одной к другой; в понимании и определении того предметного противостояния, в рамках которого выступает природа. Что, однако, не меняется при этом повороте от геометризующе-классической физики к физике ядра и поля — это что природа заранее должна предоставить себя для устанавливающего представления, производимого наукой как ее теорией. Вопрос, почему в новейшей фазе атомной физики исчезает, однако, также еще и предмет и тем самым субъект-объектное отношение достигает в качестве голого отношения примата над объектом и субъектом, подлежа отныне обеспечению как состоящее-в-наличии, в данном месте не может быть разобран подробнее  [ 12 ]  .

[Предметное противостояние превращается в определяемое поставом состояние-в-наличии (ср. «Вопрос о технике»). Субъект-объектное отношение впервые приобретает таким образом характер чистой «отнесенности», т. е. устанавливаемости, в которой и субъект и объект поглощаются как нечто просто состоящее в наличии. Это не значит, что субъект-объектное отношение исчезает, а как раз наоборот: оно достигает теперь своего крайнего — предопределенного поставом — господства. Оно становится подлежащей поставлению наличностью.]

Обратим теперь внимание на то неприметное положение вещей, которое сложилось в сфере предметного противостояния.

Теория устанавливает действительное, в случае физики — неживую природу внутри единой предметной области  [ 13 ]  . Между тем природа ведь всё-таки заранее уже присутствует сама по себе. Опредмечивание, со своей стороны, всё время зависит от этого присутствия природы. Даже там, где по существенным причинам — как в современной атомной физике — теория неизбежно утрачивает наглядность, она не может обойтись без того, чтобы атомы предоставляли себя особого рода чувственному восприятию, пускай это самообнаружение элементарных частиц и происходит очень косвенными путями через многократное опосредование специальной техникой (камера Вильсона, счетчик Гейгера, полеты свободных аэростатов для выявления мезонов). Теория никогда не пройдет мимо заранее уже присутствующей природы и в этом смысле она никогда без природы не обойдется. Сколь бы всеобщую и универсальную систему закономерности в природе ни рисовала физика на базе тождества материи и энергии, эта устанавливаемая физической наукой реальность есть, конечно, сама природа, но природа неизменно только в качестве предметной области, чья предметная противопоставленность впервые обусловливается лишь научной обработкой и в ходе ее собственно только и вырабатывается. Природа в ее предметном противостоянии, какою она предстает современному естествознанию, есть только один из способов, каким то присутствующее, которое издавна носит название φύσις, обнаруживается, предоставляя себя для научной обработки. Даже если предметная область физики в себе целостна и замкнута, противо-поставление ее в качестве предмета никогда не в силах охватить всю сущностную полноту природы. Научное представление никогда не сумеет об-ставить природу, потому что предметное противостояние есть в принципе только один из способов, какими природа дает о себе знать. Природа, таким образом, остается для физической науки не-обходимой. Это слово имеет здесь двоякий смысл. Во-первых, природу не обойти, поскольку теория никогда не минует присутствующего, оставаясь зависимой от него. Во-вторых, природу не обойти, поскольку предметное противопоставление как таковое не позволяет теоретическому представлению и установлению когда бы то ни было об-ставить сущностную полноту природы. Это ощущал Гёте в своем несчастном противоборстве с ньютоновской физикой. Гёте еще не мог видеть, что его созерцательное представление природы тоже вращается в сфере предметного противопоставления внутри субъект-объектного отношения, а потому принципиально не отличается от физики, оставаясь метафизически тем же самым, что и она. Научное представление, со своей стороны, никогда не в состоянии решить, являет ли природа в своей предметной противопоставленности полноту своего потаенного существа или, скорее, именно в силу этой своей противопоставленности она ускользает. Наука не способна даже задаться этим вопросом; ведь в качестве теории она уже приковала себя к области, ограниченной предметным противостоянием.

Так в предметном противостоянии природы, которой в качестве ее опредмечивания соответствует физика, правит не-обходимое в его двояком смысле. Раз уж мы заметили и, пускай лишь приближенно, продумали это не-обходимое в одной из наук, мы легко увидим его в каждой другой.

Психиатрия занимается рас-смотрением, которому противостоит в качестве предмета человеческая душевная жизнь в ее болезненных, т. е. вместе с тем всегда и здоровых, проявлениях  [ 14 ]  . Психиатрия представляет ее, отправляясь от предметной противопоставленности телесно-душевно-духовного единства человека как целого. В предметное противостояние, рассматриваемое психиатрией, выступает всегда уже заранее присутствующее человеческое бытие. Бытие, в которое эк-зистирует человек как таковой  [ 15 ]  , есть не-обходимое психиатрии.

Историческая наука, всё энергичнее развертывающаяся во всеобщую историю, осуществляет свое ис-следующее устанавливание в области, которая предоставляет себя ее теории в образе исторических событий. Слово «история» (ἱστορεῖν) означает осведомление и описание, именуя тем самым определенный род научного представления предмета. Слово «событие», наоборот, означает нечто совершающееся постольку, поскольку таким-то и таким-то образом уготовано и предопределено, т. е. пред-решено и послано исторической судьбой. Историография есть изучение событий. Но история вовсе не создается впервые историографическим рассмотрением. Всё историко-научное, всё представленное и установленное по способу историографии отправляется от событий, опирается на их посланность. А события совсем не обязательно вписываются в историографию.

Раскрывается ли событие в своем существе только через историографию и для историографии или же оно скорее заслоняется историографическим опредмечиванием — это для исторической науки остается неразрешимым. Решающим, однако, является то, что за историографической теорией высится как не-обходимое история событий.

Филология делает национальную и народную литературу предметом объяснения и истолкования. Письменное литературное слово — это всегда уже сказавшее себя слово языка. Когда филология занимается языком, она обрабатывает его сообразно предметным аспектам, установленным грамматикой, этимологией и сравнительной историей языка, стилистикой и поэтикой.

Но язык говорит и без того чтобы ему стать литературой, и совершенно независимо от того, достигает ли в свою очередь литература той предметной противопоставленности, которой соответствуют констатации литературоведческой науки. В филологической теории правит как ее не-обходимое язык.

Природа, человек, исторические события, язык остаются для названных наук тем необходимым, которое всегда уже заранее живет внутри их опредмечивания и от которого они всегда так или иначе зависят, никогда, однако, не будучи в силах об-ставить своим представлением полноту его существа. Эта несостоятельность наук коренится не в том, что их устанавливающее пред-ставление никогда не доходит до конца, а в том, что предметная противопоставленность, в которой выступает соответственно природа, человек, исторические события, язык, сама по себе остается в принципе всегда только одним из способов их присутствия, причем то или иное присутствующее, конечно, может, но никогда не обязано проявляться непременно в нём.

Обрисованное здесь не-обходимое лежит в существе каждой науки. Сводится ли к этому не-обходимому то неприметное положение вещей, которое мы хотели вывести в поле зрения? Да и нет. Да, поскольку не-обходимое принадлежит к занимающему нас положению вещей; нет, поскольку необходимое само по себе одно еще не составляет всего положения вещей. Это обнаруживается уже в том обстоятельстве, что самим же не-обходимым выдвигается еще один существенный вопрос.

Не-обходимое предполагается существом науки. Соответственно следовало бы ожидать, что наука сама тоже умеет выявить внутри самой себя это не-обходимое и определить его как таковое. Но как раз этого не происходит, причем потому, что подобное по своему существу невозможно. Откуда мы это знаем? Если бы науки могли сами в себе обнаружить свое не-обходимое, они прежде всего должны были бы уметь представлять собственное существо. Но на такое они каждый раз оказываются неспособны.

Физика не может в качестве физики делать высказывания о физике. Все высказывания физики звучат как физика. Физика сама по себе никак не может стать предметом физического эксперимента. То же самое касается филологии. В качестве теории языка и литературы она никогда не может оказаться предметом филологического рассмотрения. Сказанное относится к каждой науке.

Впрочем, здесь мыслимо возражение. История как наука, подобно всем остальным наукам, имеет историю. Стало быть, историческая наука может рассматривать саму себя, в смысле ее тематики и методологии. Безусловно. Через такое рассмотрение историография охватывает и события, происходящие в науке, какою она является. Но историография никогда не схватывает при этом своей сущности в качестве историографии, т. е. в качестве науки. Если надо высказать нечто о математике как теории, приходится оставить предметную область математики и способ ее представления. Посредством математических расчетов никак нельзя выяснить, что такое сама математика.

Дальше дело не идет: науки никогда не в состоянии средствами своей теории и приемами теории представить самих себя в качестве наук.

Если науке как таковой отказано в возможности научно проникнуть в собственную сущность, то тем более наукам совершенно закрыт доступ к правящему в их существе не-обходимому.

Тут обнаруживается нечто поразительное. Не-обходимое в науках — природа, человек, исторические события, язык — в качестве этого необходимого для наук и с помощью их приемов недоступно.

Только когда мы начинаем замечать еще и эту недоступность необходимого, в поле нашего зрения попадает положение вещей, царящее в существе науки.

Почему, однако, мы называем это недоступное не-обходимое «неприметным положением вещей»? Неприметное не бросается в глаза. Оно может лежать на виду и всё равно оставаться по-настоящему не замеченным. Только ли потому обрисованное у нас положение вещей в существе науки неприметно, что о сущности науки думают слишком редко и слишком мало? Такое вряд ли кто взялся бы утверждать. Наоборот, многие признаки говорят за то, что сегодня не только физика, но и все науки охвачены необычайной обеспокоенностью в этом отношении. А до того, в прошедшие века западной духовной и научной истории, снова и снова предпринимались попытки определить сущность науки. Страстные и неустанные попытки добиться этого — прежде всего одна из основных черт Нового времени. Как же могло тут оставаться незамеченным названное положение вещей? Сегодня говорят о «кризисе оснований» наук. Он затронул, однако, лишь основные понятия частных дисциплин. Это никоим образом не есть кризис науки как таковой  [ 16 ]  . Последняя идет сегодня своим путем увереннее, чем когда-либо.

Между тем недоступное не-обходимое, которое правит в науках, оттесняя их существо в область загадки, есть нечто гораздо более важное и притом существенно иное, чем просто неуверенность в применении основных понятий, в силу которых за каждой наукой закрепляется соответствующая область. Обеспокоенность в науках тоже выходит далеко за рамки простой необеспеченности их основных понятий. В науках ощущается обеспокоенность, но откуда она и по поводу чего, никто не в состоянии сказать несмотря на все разнообразные рассуждения о науках. Сегодня о науках философствуют с множества точек зрения. Довеском к подобным усилиям со стороны философии выступают всевозможные попытки наук описать самих себя в форме обобщающих очерков и путем пересказа истории науки.

И тем не менее недоступное необходимое упорствует в своей неприметности. Неприметность царящего в науках положения вещей не может поэтому объясняться только тем, что оно не бросается нам в глаза и что мы его не замечаем. Неприметность положения вещей коренится скорее в том, что оно не выходит на свет само по себе. Недоступное необходимое само так устроено, что его всегда обходят. Поскольку в неприметности — основная черта названного положения вещей самого по себе, оно получит достаточное определение только после того как мы скажем:

Положение, царящее во всей области науки, т. е. теории действительного, есть постоянная обойденность недоступного необходимого.

Это неприметное положение вещей таится в науках. Однако оно не заложено в них как яблоко в корзине. Скорее приходится сказать, наоборот, что науки покоятся в этом неприметном положении вещей, как река в своем источнике.

Нашим намерением было указать на это положение вещей, чтобы оно само подвело нас к области, в которой коренится существо науки.

Чего мы достигли? Мы стали внимательнее к постоянно обойденному недоступному не-обходимому. Оно дает о себе знать внутри предметной противопоставленности, в образе которой выступает действительное и в пространстве которой теория прослеживает свои объекты, чтобы фиксировать их и их систему для представления в предметной области каждой науки. Неприметное положение вещей пронизывает всю сферу предметной противопоставленности, внутри которой набирает размах как действительность действительного, так и теория действительного, а тем самым также и всё существо новоевропейской и современной науки.

Удовлетворимся пока указанием на это неприметное положение вещей. Для выяснения, что оно такое само по себе, понадобились бы новые вопросы  [ 17 ]  . Замечание о царящем в науках неприметном положении вещей отослало нас, однако, к вещам, достойным вопроса. В отличие от того, что просто стоит под вопросом, и от всего, о чём не стоит вопроса, вещи, достойные вопроса, сами по себе впервые только и дают нам явный повод и ненавязанную отправную точку, благодаря которым мы оказываемся в состоянии отзываться на то и призывать то, что обращено к нашему существу. Странствие на пути к тому, что достойно вопроса,— не авантюра, а возвращение домой.

Понять направление, в каком вещь уже движется сама по себе,— значит увидеть ее смысл. Во вникании в такой смысл — суть осмысления. Осмыслением подразумевается больше, чем просто осознание чего-либо. Мы еще далеки от осмысления, пока просто что-то сознаем. Осмысление требует большего. Оно — отданность достойному вопрошания.

Благодаря так понятому осмыслению мы проникаем собственно туда, где, не обязательно понимая и замечая это, уже давно находимся. Путем осмысления мы достигаем места, откуда впервые открывается пространство, вымеряемое всяким нашим действием и бездействием.

У осмысления другая сущность, чем у осознания и научного познания, и даже другая сущность, чем у культуры и образования. Слово «образовывать» значит прежде всего выставлять образец и устанавливать пред-писание. Его другое значение — формировать уже имеющиеся задатки. Образование показывает человеку образец, по которому тот организует свое действие и бездействие. Образование нуждается в заранее обеспеченном путеводном образце и во всесторонне укрепленной позиции. Выработка всеобщего образовательного идеала и его господство предполагают не стоящее под вопросом, во всех направлениях обеспеченное положение человека. А это условие со своей стороны должно иметь своей основой веру в непререкаемое могущество непоколебимого разума и его основоположений.

Наоборот, осмысление впервые только и выводит нас на путь к месту нашего пребывания. Это место всегда историческое, т. е. предопределенное для нас нашей посланностью независимо от того, заняты ли мы его историографическим изображением, анализом и упорядочением или надеемся, капризно отворачиваясь от исторических фактов, искусственно эмансипироваться от своей исторической определенности  [ 18 ]  .

Как и посредством чего наше местопребывание в истории размечает и строит себе обитель — в этом осмысление ничего непосредственным образом предрешить не может.

Век образования идет к концу не потому, что необразованные приходят к власти, а потому, что становятся видны знамения такой эпохи мира, когда достойное вопроса снова откроет двери к существу всех вещей и судеб.

Мы отвечаем голосу этого далека, вызову молчания этой эпохи мира, когда начинаем осмысливать сами себя, пускаясь в путь, уже давно предопределенный тем положением вещей, которое открывается нам в существе науки, но и не только тут.

Конечно, осмысление всегда только еще предварительно, оно требует больше терпения и оно беднее, чем ранее культивировавшаяся образованность, по отношению к своей эпохе. Но в нищете осмысления — обещание богатства, чьи сокровища светятся в блеске того бесценного, которое никогда не дает просчитать себя.

Пути осмысления постоянно изменяются смотря по месту начала движения, смотря по отмеренной доле пути, смотря по далекости открывающихся в пути перспектив на достойное вопрошания.

Хотя науки на своих путях и своими средствами как раз никогда не могут проникнуть в существо науки, всё же каждый исследователь и преподаватель, каждый человек, занятый той или иной наукой, как мыслящее существо способен двигаться на разных уровнях осмысления и поддерживать его.

Однако даже там, где благодаря особой расположенности бытия была бы достигнута высшая ступень осмысления, пришлось бы довольствоваться лишь подготовкой готовности к вести, в которой нуждается наше сегодняшнее человечество.

Ему требуется осмысление, но не для того чтобы преодолеть временные затруднения или переломить свое отвращение к мысли. Осмысление требуется ему как отзывчивость, которая среди ясности неотступных вопросов потонет в неисчерпаемости того, что достойно вопрошания, в чьем свете эта отзывчивость в урочный час утратит характер вопроса и станет простым сказом  [ 19 ]  .


В первоначальной редакции доклад был прочитан 15.5.1953 перед комитетом работников научной книготорговли, в окончательной редакции — перед узким кругом слушателей 4.8.1953 г. в Мюнхене в порядке подготовки к чтениям «Искусства в техническую эпоху». Опубликован в бюллетене Börsenblatt für den Deutschen Buchhandel. Frankfurt a. M., N. 29, 13.5.1954, S. 203–211. Включен в сборник «Выступления и статьи» (Heidegger М. Vorträge und Aufsätze. Pfullingen: Neske, 1954, S. 45–70).