Язык так или иначе не сводится к подбору знаков для вещей. Он начинается с выбора говорить или не говорить. Выбор между молчанием и знаком раньше чем выбор между знаком и знаком. Слово может быть менее говорящим чем молчание и нуждается в обеспечении этим последним. Молчание необходимый фон слова. Человеческой речи в отличие от голосов животных могло не быть. Птица не может не петь в мае. Человек мог и не заговорить. Текст соткан утком слова по основе молчания.
Нобелевская лекция Генриха Бёлля
Впервые опубликовано в книге «Слово и событие. Писатель и литература» (М.: Университет Дмитрия Пожарского, 2010).
(Böll H. Versuch über die Vernunft der Poesie. Nobelvorlesung, gehalten am 2. Mai 1973 in Stockholm // Böll H. Spuren der Zeitgenossenschaft. Literarische Schriften. München: Deutscher Taschenbuch Verlag 1980, S. 16–32)
(Böll H. Versuch über die Vernunft der Poesie. Nobelvorlesung, gehalten am 2. Mai 1973 in Stockholm // Böll H. Spuren der Zeitgenossenschaft. Literarische Schriften. München: Deutscher Taschenbuch Verlag 1980, S. 16–32)
Бёлль объявляет слушателям, что собирался говорить о литературных связях между Россией и Германией, но вспомнил, что уже много писал об этом и между 1966-м и 1968-м годами готовил документальный фильм о Достоевском, написал доклад на эту тему, который вошел послесловием в издание Толстого. Он, останавливая внимание, говорит о множестве неучитываемых вещей в мире, в которых может гнездиться поэзия, описывает подробно свой стол, пишущую машинку, листок чековой книжки. На ней 32 непонятные цифры. Ради денег, золота, счета западная цивилизация, западный разум, «наш тотальный разум», разрушил культуру американских аборигенов.
Для поэзии воды и ветра, буйвола и зеленого луга, в которой воплощалась их жизнь, была в запасе только насмешка; а теперь мы, цивилизованные обитатели Запада, в наших городах, конечных продуктах нашего тотального разума, — ибо по справедливости приходится сказать: мы себя не пощадили, — начинаем немного чувствовать, что на самом деле представляет собой поэзия воды и ветра и что в ней воплощается.
Церковь гналась за разумностью, приучала народы к ненужной и неисполнимой мелочной морали катехизиса и забыла о Воплощенном.
Примерно двести цифр, которые я в строжайшем порядке, группа за группой, с несколькими шифрами в придачу, должен хранить в голове или по крайней мере на бумажке как доказательство моего существования, не зная как следует что они означают, воплощают в себе немногим более чем два-три абстрактных требования и подтверждения существования, имеющих силу для бюрократии, которая не только выставляет себя разумной, но разумной является. Мне не остается ничего другого как слепо доверять ей, к чему меня всё и подталкивает. Не следует ли мне ожидать, что разуму поэзии будут не только доверять, но и укреплять его — не тем, что оставят его в покое, а тем, что заимствуют от него частицу его покоя и его гордого смирения, которое всегда может быть лишь смирением перед униженными и никогда — смирением перед вышестоящими. Уважение кроется в нем, почтительность, справедливость и желание узнавать и быть узнанным. Не собираюсь формулировать здесь новые литературные миссии и их носителей, но думаю, что в духе поэтического смирения, почтительности и справедливости должен сказать, что вижу много сходства, большие возможности сближения между чужим в смысле Камю, отчужденностью кафкианских персонажей и воплощенным Богом, который тоже остался чужим и — если отвлечься от немногих темпераментных срывов — был тоже замечательно учтивым и ответчивым.
Бёлль не согласен с однозначностью политической борьбы против раз навсегда установленного врага, против тех на Востоке, кто, сосредоточившись на проблеме своей несвободы, не понимает необходимости антивьетнамских протестов.
Сила нераздельной литературы не в нейтрализации одних направлений другими, а в международности сопротивления, и это сопротивление немыслимо без поэзии, воплощения, чувственности, силы воображения и красоты. Новое манихейское иконоборчество, которое хочет отнять у нас ее, которое хочет отнять у нас всё искусство, обеднит не только нас, но и тех, ради кого оно делает то, что, как ему кажется, оно должно делать. Никакое проклятие, никакая горечь, даже никакая информация об отчаянном положении того или иного класса невозможны без поэзии, и даже для того, чтобы проклясть ее, надо сначала довести ее до своего сознания. Почитайте хотя бы внимательно Розу Люксембург и посмотрите, какие памятники Ленин велел поставить прежде всего: первый — графу Толстому, о котором сказал, что до сочинений этого графа в русской литературе не было крестьян, а второй «реакционеру» Достоевскому. Для самого себя — выбирая аскетический путь преобразования — человек может отказаться от искусства и литературы. Но этого нельзя решать за других, не доведя сперва до их сведения или сознания, от чего они должны будут отречься. Отречение это должно быть добровольным, иначе оно будет лицемерным предписанием наподобие нового катехизиса, и снова целый континент, как континент «любовь», будет осужден на опустошение…
Всем, что я сказал — разумеется, только в самых общих чертах — о смирении, я обязан не религиозному воспитанию или старой памяти, потому что там, когда говорилось о смирении, имелась в виду приниженность, а раннему и последующему чтению Достоевского. И именно потому, что важнейшим литературным поворотом я считаю международное движение к бесклассовой или уже не обусловленной классовой принадлежностью литературе, открытие целых областей жизни, которым навязано принудительное смирение, которые объявлены местом человеческой свалки, — именно поэтому я предостерегаю от разрушения поэзии, от манихейской пустыни, от иконоборчества слепой — так мне кажется — ревности, которая выбрасывает ребенка, даже не дождавшись, когда ванна наполнится водой.
[1980-е]
Для поэзии воды и ветра, буйвола и зеленого луга, в которой воплощалась их жизнь, была в запасе только насмешка; а теперь мы, цивилизованные обитатели Запада, в наших городах, конечных продуктах нашего тотального разума, — ибо по справедливости приходится сказать: мы себя не пощадили, — начинаем немного чувствовать, что на самом деле представляет собой поэзия воды и ветра и что в ней воплощается.
Церковь гналась за разумностью, приучала народы к ненужной и неисполнимой мелочной морали катехизиса и забыла о Воплощенном.
Примерно двести цифр, которые я в строжайшем порядке, группа за группой, с несколькими шифрами в придачу, должен хранить в голове или по крайней мере на бумажке как доказательство моего существования, не зная как следует что они означают, воплощают в себе немногим более чем два-три абстрактных требования и подтверждения существования, имеющих силу для бюрократии, которая не только выставляет себя разумной, но разумной является. Мне не остается ничего другого как слепо доверять ей, к чему меня всё и подталкивает. Не следует ли мне ожидать, что разуму поэзии будут не только доверять, но и укреплять его — не тем, что оставят его в покое, а тем, что заимствуют от него частицу его покоя и его гордого смирения, которое всегда может быть лишь смирением перед униженными и никогда — смирением перед вышестоящими. Уважение кроется в нем, почтительность, справедливость и желание узнавать и быть узнанным. Не собираюсь формулировать здесь новые литературные миссии и их носителей, но думаю, что в духе поэтического смирения, почтительности и справедливости должен сказать, что вижу много сходства, большие возможности сближения между чужим в смысле Камю, отчужденностью кафкианских персонажей и воплощенным Богом, который тоже остался чужим и — если отвлечься от немногих темпераментных срывов — был тоже замечательно учтивым и ответчивым.
Бёлль не согласен с однозначностью политической борьбы против раз навсегда установленного врага, против тех на Востоке, кто, сосредоточившись на проблеме своей несвободы, не понимает необходимости антивьетнамских протестов.
Сила нераздельной литературы не в нейтрализации одних направлений другими, а в международности сопротивления, и это сопротивление немыслимо без поэзии, воплощения, чувственности, силы воображения и красоты. Новое манихейское иконоборчество, которое хочет отнять у нас ее, которое хочет отнять у нас всё искусство, обеднит не только нас, но и тех, ради кого оно делает то, что, как ему кажется, оно должно делать. Никакое проклятие, никакая горечь, даже никакая информация об отчаянном положении того или иного класса невозможны без поэзии, и даже для того, чтобы проклясть ее, надо сначала довести ее до своего сознания. Почитайте хотя бы внимательно Розу Люксембург и посмотрите, какие памятники Ленин велел поставить прежде всего: первый — графу Толстому, о котором сказал, что до сочинений этого графа в русской литературе не было крестьян, а второй «реакционеру» Достоевскому. Для самого себя — выбирая аскетический путь преобразования — человек может отказаться от искусства и литературы. Но этого нельзя решать за других, не доведя сперва до их сведения или сознания, от чего они должны будут отречься. Отречение это должно быть добровольным, иначе оно будет лицемерным предписанием наподобие нового катехизиса, и снова целый континент, как континент «любовь», будет осужден на опустошение…
Всем, что я сказал — разумеется, только в самых общих чертах — о смирении, я обязан не религиозному воспитанию или старой памяти, потому что там, когда говорилось о смирении, имелась в виду приниженность, а раннему и последующему чтению Достоевского. И именно потому, что важнейшим литературным поворотом я считаю международное движение к бесклассовой или уже не обусловленной классовой принадлежностью литературе, открытие целых областей жизни, которым навязано принудительное смирение, которые объявлены местом человеческой свалки, — именно поэтому я предостерегаю от разрушения поэзии, от манихейской пустыни, от иконоборчества слепой — так мне кажется — ревности, которая выбрасывает ребенка, даже не дождавшись, когда ванна наполнится водой.
[1980-е]