Старец Таврион

Старец Таврион, духовник, подвизается в Спасо-Преображенском женском монастыре под Елгавой. Одна паломница по знаменательной ошибке назвала это место Оптиной пустынью. Хотя в России никогда не было преемства старчества, его святая непрерывность всё же существует. Поскольку монастырь маленький — здесь меньше 20 монахинь, — его называют пустынкой. Больше, конечно, по задушевной любви к нему. Он в 20 минутах езды на автобусе от центра Елгавы. Надо ехать в сторону Калнциемса до остановки «Школа». Оттуда, возвращаясь метров 300 по шоссе назад, видим по левую руку грунтовую дорогу через ржаное поле в лес. Таким путем в пустынку идут паломники, которых в хорошее время и за пятьдесят в день, не считая нескольких иереев из разных мест, которые здесь нередко подолгу живут и служат.

6 августа 1976 года в пустынку пробирались, неся необходимые свертки в авоськах, две женщины из Тамбова, одна уже довольно пожилая худая с тонким и растерянным лицом, другая помоложе полная с благолепием в голосе. В Тамбове у них было раньше 22 храма, в конце концов остался только один, да и то сперва все совершенно были закрыты, лишь после многочисленных прошений разрешили отремонтировать бывшую военную церковь, в которой раньше солдаты принимали присягу. Из Тамбова женщины приехали в Троице-Сергиеву лавру, потом в Печоры. В Печорах они неделю работали. Монастырь там сдает свиней и получает взамен рыбу, очень вкусную. Молодой игумен — лет 35 — очень задушевно поет. За время их пребывания в Печорах оттуда отправили на Афон пятерых, затем еще троих монахов для, так понимают женщины, усмирения бунта. Возмущение там начато Израилем. У женщин такое ощущение, что везде за границей стоит тревога, волнения и смута и только наша страна держится среди всего этого хаоса сиротливым островком покоя. Из Печор женщины поехали в Пюхтицкий женский Успенский монастырь в пос. Куремяэ в Эстонии. Но пробыли там не больше двух дней. Их не смогли покормить из-за приезда заграничных священников. Эти священники договариваются с нашим патриархом об объединении православия с католиками и протестантами. Из литургии будут исключены Отче наш, Верую и Херувимская, усмиренно сообщили богомолки. Вера теперь у нас уже будет не христианская. На три года на престол воссядет диавол, говорили женщины приготовившись. Но ведь протестанты и католики тоже христиане? Нет, недаром они крестятся всей лапой, как бесы.

Небольшой храм с открытыми дверьми среди чистого подворья рядом с кладбищем стоит в полной лесной тишине. Немногочисленные монахини кажутся одутловатыми, некоторые как бы в упорной и длительной ацедии. Одна молодая с пухлыми губами, с парализованной правой стороной, страшно размахивая широкими черными рукавами, выгоняла мать с взрослой дебильной дочерью, толкала их картинно, как в кино, и, что-то косноязыча, выдвигала их наружу из храма дверью. Потом крестилась левой рукой и была испуганно-неприступна. Дело в том, что дочь начала кричать и метаться и мать не умела ее приглушить. Обе вскоре вернулись спокойные. Обеспамятела и была выведена, но быстро тоже вернулась веснушчатая девушка, прозрачная как свечечка. После вечерней трапезы я хотел ей помочь, когда она среди других несла два ведра на кухню, но она кратко и мягко отказалась. Как-то она улыбнулась своей матери просто и жалостливо, и я подумал, что в ней воплотилась русская женственная душа. Далее, в церкви был мужчина в сапогах и халате кладовщика, старом и уже продранном. Низенькая нестарая женщина, для простоты ходившая всегда в брезентовом плаще, залитом маслом, так что уже никто не мог позариться, и с выражением себе на уме. Старушки называли ее соблазненной. Молодой москвич стоял в джинсовом костюме и пляжных тапочках — как позже выяснилось, это был известный Т. Пение было нестройное, из женщин кто-то от увлечения легонько подвывал на каждом слоге. Музыкальному уху отца Н., налаживавшего, но так и не наладившего хор, это было наверное мучительно.

Голос старца в службе как бы неровен. Вечерняя служба в 5 часов. В конце ее архимандрит Таврион обратился к молящимся. Он говорит ясно и внятно. Ему скоро исполнится 79 лет, но в его как бы округлившемся благолепии не чувствуется дряхлости. Он не часто вскидывает глаза. По густоте усов и бровей, а больше по акценту узнаешь украинца. Наверное, в свежей живости, мягкости и пластичной картинности речи тоже есть украинское.

Но старец не украинский и никакой. Он отрешенный. Слушая его, я не знал, где я, и правда ли всё это, не сон ли. Розанов писал в «Из последних листьев», книге, параллельной «Апокалипсису нашего времени», что было ли принято христианство при Константине? По монетам с зороастрийскими символами царства этого например не видно. И в наше время Розанов стоит на богослужении — и вот, умственное и книжное, христианство, ему мерещится, только и прозябает что в тонкой пленке богослужения, а вне ее, в природе, истории никакого христианства нет. «Стою на службе в церкви Красного Креста. Стою, слушаю, слежу. И мне кажется, что ничего этого — нет... Я слушаю ее (литургию) и берусь за руки, пробуждая себя, думая: не сплю ли я?.. Кажется, „христианство приснилось“ и только приснилось человечеству». Розанов здесь в букве и духе совпадает с Толстым «Записок сумасшедшего», где он «стоял обедню, и хорошо молился и слушал, и был умилен. И вдруг мне принесли просвиру, потом пошли к кресту, стали толкаться; потом на выходе нищие были. И мне вдруг ясно стало, что этого всего не должно быть. Мало того, что этого не должно быть — что этого нет... Тут я роздал, что у меня было, тридцать шесть рублей, нищим я пошел домой пешком, разговаривая с народом». Толстому важно было расквитаться с несправедливыми, которые сами роскошествуют и угнетают крестьянина. Эти задачи были так настоятельны, а церковь так слишком косвенно относилась к ним. — Толстой скорбно стоял перед необъятными общественными и историческими задачами, и казалось, что кружевные плетения церковных слов не задеты этой скорбью. Но случилось так, что высвобождение из-под церковной опеки для полнокровного делания истории выбросило нас на историческую отмель, и мы сейчас фактически лишены истории, только стоим в ней как столб. Мы выметены в значительной части за пределы истории. В каком-то лагере начальству попались описания зверств в императорском Риме. Начальство было возмутилось, но скоро успокоилось, узнав, что это из истории древнего мира. В Государственной публичной библиотеке историк изучает историю по исследованию о литературе, запрещенной при царизме. На обложке изображена чудовищная картина костра, сжигающего книги. Между тем подвалы этой библиотеки полны неразобранными остатками разгромленных библиотек. Впрочем, это слабые примеры. Верно пишет Иоанн Сан-Францисский: «Bepa христианская словно “не очень видна” в истории. Плетения сети истории слишком широки и главное уплывает от историков: они не замечают пневматологического процесса жизни. “Христианство”, которое они видят в истории, это лишь облегченная история сосуществования Церкви с миром. Кто видит изгнание бесов? Кто видит опьянение истиной? Кто видит сияние богопреданности?» Кто-то посмеется: какие бесы? Но я знаю человека, который тоже смеется, а сам ничтожным образом ходит под мелким бесом. Какие трутни ни толстели в Церкви, они хотя бы всё-таки спасали нас немного от бесовщины, которая принесла нам в тысячу раз больше мерзостей чем прогнившая цезаропапистская Церковь.

Я говорю, нереальность, но только как бы посунувшегося и пошатнувшегося мира въяве ощущаешь, когда впервые слушаешь старца Тавриона. Альтюссер говорит о coupure, отсекающей историческую цепь вещей при переходе к свободе. Студенты Сорбонны требовали в 1968 году — от кого? чуть ли не от своего правительства — de la présence, т. е. живого присутствия бытия. Вообще мир очень много говорит, почти всегда только и говорит что об экстазах. Но это только вредит. Даже вспоминать эти мирские тени вечных вещей кажется здесь неуместным, потому что они имеют свойство как снежный ком обрастать причинно-следственными цепями и невольно начинаешь думать, как мы все привыкли, в терминах развития, просветления, самосовершенствования. Но дух не продукт усовершенствования.

То, что говорит о. Таврион, не продукт совершенствования. И старец не представляет «выразителя» чего бы то ни было. Он не смотрит, кто его слушатели. — Вы пришли сюда, любезные братья и сестры, и многие из вас пришли издалека. Это труд и подвиг. Но многие прийти не смогли, их нет с нами по независящим от них обстоятельствам, хотя они очень хотели бы быть в храме вместе с нами. Пропоем же за них молитву — (песенной скороговоркой) поем всею церковью!

Отче наш, иже ecи на небесех!
Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое.
Да будет воля Твоя яко на небесех, и на земли...

— Теперь. Есть многие, который прийти уже не могут, наши близкие, принявшие кончину, наши воины, погибшие на поле битвы, и все, кого некому вспомнить. Они особенно нуждаются в молитве за них. Поэтому мы снова всею церковью пропоем:

Со святыми упокой,
Христе, души раб твоих
Идеже несть болезни, печали и воздыхания...

— Вот мы и совершили правило, кратчайшее, но необходимое для всех христиан. И всегда, если будет у вас хотя бы малая возможность, вы должны ежедневно совершать по крайней мере это кратчайшее правило: прочитав Отче наш и Со святыми упокой...

— Милые братья и сестры. Совершив усилие и придя сюда, вы ждете от нас христианской помощи... Мы эту помощь должны вам дать. И мы делаем то, что иереи обычно не делают, за неимением возможности... Каждый день у нас на литургии все причащаются. Мы приобщаемся к самой честной крови и плоти Христовым. Что же это такое — кровь и плоть Христовы? Мы должны это глубоко осознать. Каждый из нас тяготится грехом совершенных преступлений. Господь зовет: приидите, каждый из вас ценен настолько, что сам Сын Божий идет на смерть, искупая ваш грех. Если мы вспомним о себе — какой ужас открывается нам в глубине наших сердец, — то поймем, что ничто меньшее не смогло бы нас освободить. Мы боимся даже посмотреть на себя, такие мы жуткие. Рядом с этой жутью лишь добровольная жертва Господа спасает человека, в ней искупляется полнота человеческой души.

— Хорошо. Но если Бог отдал своего единородного Сына за нас, за наше спасение, то вот, значит, как он возлюбил человека! Ты возлюбленное дитя Божие, возлюбленная дочь Божья, вот что ты такое! Раньше было много тяжелого труда, придя с работы, занимались трудным домашним хозяйством. Теперь у всех много свободного времени. Все могут думать, читать, становиться просветленными. Посмотрите, что это! Он отдает за вас жизнь — а вы будете неблагодарно предавать Его? Неужели мы будем такими жестокими. Впрочем, что я говорю? Ведь, казалось бы, Христос был давно, и всё до нас уже сделано за нас? Но нет, каждый должен заново принять в себя Господа...

Вот некоторые слова из этой первой услышанной нами речи старца, мягкую убедительность которой мы не можем передать. В ней были две мысли, как бы выпуклые. Надо увидеть, какую жуть мы собою представляем, которой соразмерен лишь Господь. И надо понять, что Христос беззаветно и бесстрашно выступает к нам навстречу, всецело поручась за нас и соглашаясь страдать за каждого, как верный друг. И оттого что мы знаем, да, наша природа жутка, и в миру мы заняты всевозможными средствами сокрытия и заглаживания этого, только здесь, в храме слыша открытое признание, а потом оттого что в мире нам жутко от нашей жути, нас несомненно подстерегают предательство или охлаждение и только здесь, в храме нам открыто делает шаг навстречу Кто-то никогда не изменяющий и давно измеривший всю нашу неожиданность — от этого мир начинает казаться нереальным, отходит в сон.

Христианство и всегда вне мира, но в речах многих своих представителей оно нечаянно выступает в виде некой безопорной пустоты, манящей и изматывающей, как бы только отрицательной. Христианство многих соблазняет своим отрицанием мира и явной справедливостью этого отрицания. В самом деле, оно впервые как бы взвешивает мир в своем воздушном пространстве, подмывает и подтачивает его самостояние. Тем оно дает бескрайнюю свободу в обращении с миром. Христианство дает и всегда давало своим слушателям совершеннолетнюю властную руку на мир. Из этого властного чувства все проекты социальных и революционных переворачиваний мира. При этом забывают, что христианство не меньше, а больше. Оно призвано не отнять от мира, а прибавить к нему. Не всегда за освобождающим порогом христианства вселяется равная миру и даже бесконечно более весомая плотность милости и благодатной любви. Если говорить о них словами, то получается та же отрицательность. Когда они есть в действии, мир не становится еще большей тяжестью как у тех, не перешедших порога, кто христианское освобождение от мира бросает на самый мир, а облегчается, как бы выходит из тяжкого забытья к светлым разграничительным линиям сна и бодрствования. Всякое истинное христианское благовествование звучит на грани сна и бодрствования. Ты еще не знаешь, где сон и где явь — ты ведь свободен считать сном речи о любви Иисуса Христа, — но ты уже освобожден от кошмара, то есть тяжкого переплетения сна и яви. Ты уже вырвался на волю: в твоей воле, видеть явь или сон.

Оказывается, старец Таврион и художник. У него есть и мастерская. Поэтому в пустынку не приглашают иконописца. Заалтарный образ старцу принадлежит. Он изображает юного воздевающего руки Христа с темным лицом.

Говорят, что старец иногда очень суров. Он обвиняет паломников: ваше «христианство» подрывает последние корни веры. Если вы, цвет верующих, таковы, то что остальные в России? Монах, священник, семейный, не читающий божественного, не размышляющий — блудник и разбойник. Действительность современного священства жуткая потому, что сами священники слабы, шатки, не живут по-христиански. На исповеди старец якобы может резко одернуть или даже просто замахнуться на женщину, выставляющую всё тот же грех: съела яичко в пост... Он может упрекнуть монахинь: «Эх вы, черные головешки». Или спросить об истеричной экономке матушке А.: «Где же эта зверюга?» Возможно, что он, окруженный всякими людьми, иногда крут. Когда в 7.40 восьмого августа он один шел к поздней воскресной литургии — народ молча собирается в маленьком храме пораньше, шутят, что у старца Тавриона часы всегда на 15 минут вперед — к нему подкатилась монахиня с ключами. Она приклонилась к нему для благословения, но он не остановился и кажется даже не перекрестил? У архимандрита сложные отношения с монастырем. Это очень традиционно. Вспоминается, как интриговали против прямолинейности Николая Кузанского реформированные им монастыри. К той же монахине в самой середине литургии обратилась паломница с просьбой об определении ее на работы при монастырском хозяйстве: батюшка-де благословил. Ответом было по-монастырски едкое «нет». «Не имеете права так говорить! не вы здесь распоряжаетесь, а батюшка!» Мы потом еще скажем, что монастырь это бездонный колодец страстей. И старец обязательно должен быть крут.

Но как понять тогда лучащуюся милость в его задушевных обращениях?

Он вступает со своим словом перед главной частью литургии, в конце вечерней службы и в другие моменты службы. Кажется, что он держится как-то неловко. У него совершенно нет постоянной позы и постоянной интонации. Он был бы похож на о. Дмитрия Дудко, если бы не полное отсутствие той настойчивой устремленности в голосе, которая составляет стиль последнего. Старец будто бы просто не умеет повернуться. В «Разговоре о Данте» Осип Мандельштам уверяет, что «Дант не умеет себя вести, не знает, как ступить, что сказать, как поклониться... То, что для нас безукоризненный капюшон и так называемый орлиный профиль, то изнутри было мучительно преодолеваемой неловкостью». У старца тоже движения неподготовленные, он и поворачивается и движется словно его окликнули. Возглашает, поет, приглашает петь словно схватившись: вот оно что! Затягивает резко, по-стариковски громко выкрикивает, не жалея сил и не заботясь о благолепии нисколько. Но — и тут черта, которая, возможно, была и у Данте, но не угадана Мандельштамом — в этой сырой непосредственности говорения и делания нет смущения. На ней, как на простом холсте, вырисовываются выразительные и ясные фигуры. Старец вскидывает глаза, улыбается, берет, отдает крест, книгу, чашу, приглашает народ к пению ладно, целеустремленно, нет, даже с неожиданным лаконичным изяществом. Наверное, старец давно оставил всякую земную гладкость и всё делает или по усилию или по благодати.

— Вот мы поем: Святый Боже, Святый Крепкий, — говорил старец утром 8 августа. — Вы знаете, что идет большая борьба за мир. И для этого люди крепко (с украинским оттенком и легким ударением «крэпко») вооружаются. Хотят этим укрепиться. Но крепость в мире только одна, Христос. И здесь в храме Он близок к нам... Мир нуждается в крепости. Чтобы он мог процветать, мы должны дать ему эту опору, Христа. Освящение миру должны дать мы, затем мы и беседуем здесь с вами. Все мы любим жизнь. Жизнь — это такое благо! Но ведь жизнь хороша, когда человек может ей радоваться. Вот вы здоровы, вам сопутствует успех, все дела у вас идут отлично, у вас есть талант, способности, счастье. Очень хорошо! Но кто вам всё это дал? Христос. Потому что всякое благо и всякое богатство от Него.

Старец хочет придать миру светлую ясность. Возможно, что он при этом и бросает вызов миру, видя перед собой серых паломников с напряженными и как бы испуганными лицами. Но если это и вызов — всё равно: в великодушном вы и мы, в живом участии к людям с их мизерностью и спотыканием есть несомненная милость. Мне даже показалось, что старец как Константин Леонтьев, хочет для мира цветения и красок, хотя, в отличие от Леонтьева, скорбит о его нищете (ведь Леонтьев был готов видеть часть человечества в нищете, лишь бы не было нивелирования). Как должно быть мучителен обшарпанный и, еще хуже, постоянно пригнетенный вид собравшихся, даже в воскресенье, даже после причастия. Сам старец был на этой воскресной службе в златотканой ризе, и его ровная бодрость не оставляет места для уныния.

В понедельник 9 августа владыка архиепископ Рижский и Латвийский Леонид приехал к вечерней службе. Насколько гремели голоса трех диаконов и пяти священников, настолько приникшим даже более обычного было малое стадо, десятка четыре женщин, детей и несколько мужчин. Владыка раза три, грозно глядя, пытался поднять народ, но народный голос упадал, стоило ему отворотиться. Старец стоял почти 4 часа без малейших признаков утомления, смиренно, и, как всегда, прежде всех громко схватывался, когда подходила минута возглашать или петь. Он один явно не участвовал как бы в разыгрывании театрального спектакля, но, как это ни странно, ничем не выделял себя из прочих. Каким светлым и улыбчивым взором он взглянул снизу вверх на владыку, когда тот для какой-то надобности приблизил его жестом. Читали акафист Богородице.

В конце службы, когда владыка и все иереи вышли из храма через алтарь, к народу снова вышел старец. Он говорил опять о причастии, зовущем всех к Христовой любви и жизненному преображению. Про него говорят, что он дает всем ежедневную исповедь и причастие из-за совершенной открытости и доверия: чтобы еще раз, на каждый день, дать человеку возможность тоже открыться Богу, преобразиться.

— Посмотрите на самих себя, ну какая жалкая у вас жизнь! Ничего-то хорошего в вас нет, только жуткие грехи и преступления тяготят на душе. Нет у вас ничего ни в настоящем, ни в прошлом, и в перспективе тоже ничего не предвидится. Одно мучение и тоска. А жизнь всё уходит, и вот вы уже понимаете, что ваш век идет к закату, и последние силы уходят, что же вам делать грешным? Что мы ни предпримем, что ни придумаем, всякое наше предприятие всё равно обречено на неудачу. Человек всегда совершает в мире грехи, всевозможные глупости в своей нелепой жизни. И вот теперь вас зовет здесь Христос. Он зовет открыться для него, для его горячей любви. Ничего не нужно делать специального для его любви. Надо только хотя бы на краткое время оставить свои вечные намерения и планы. Дайте Ему самому делать. Он лучше вас знает, что вам нужно, Он видит всё. Вспомните о мытаре. Он пришел в храм... Ведь тоже был мытарь, жуткий неправедник, притеснитель. И ничего он не просил, только одно повторял: «Боже, милостив буди мне, грешному!» Вот как! Значит: Ты, Господи, видишь, какой я; отдаю себя в Твои руки, делай что знаешь, будь только милостив, если сможешь, ко мне. И Господь оправдал этого мытаря. Или разбойники. Они по справедливым римским законам были распяты рядом со Христом. Разбойники: они распяты, их жутко пригвоздили, ни ручками, ни ножками они не могут пошевелить, ни малейшего движения уже не могут сделать. Очень хорошо! И вот один разбойник поносил и злословил Его, говоря Ему: если Ты действительно Христос, сын Бога, то сойди со креста, сойди, и нас спаси. И вот другой разбойник говорит первому: что же ты ругаешься над Ним? Мы с тобой за дело погибаем, а этот невинно. Понял, значит, что совсем ни за что, безвинно страдает Христос. И сказал Иисусу: Ты помяни меня, когда будешь во Царствии Своем. Этот благоразумный разбойник не просит даже «Возьми нас с Собою», или «Спаси нас», потому что чувствует что он грешник. Не надеется на такое за свои грехи. Но он понимает, что рядом с ним сын Бога живого, и просит: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое». И Христос отвечает: «Истинно, истинно говорю тебе: ныне же будешь со Мною в раи». Он не говорит что помянет, а говорит, что если помянет, то это будет то же самое. Как мытарь и как благоразумный разбойник, оставим Господу действовать, предоставив себя Его силе, могущественной реальности Его.

Наутро во вторник 10 августа служба началась в 5 утра общей исповедью. Служил владыка Леонид, вельможно мягкий настойчиво внимательный. После литургии, на которой пелось величание архимандриту Тавриону, владыка сказал, что сегодня его день рождения: исполнилось 79, пошел 80-й год. Мы все знаем, что делает архимандрит Таврион. Это две ежедневные службы, каждый день, кроме малых дней в году. Сил уже очень мало. Помощи — никакой. И архимандрит Таврион ждет лишь от Бога помощи, которая нужна ему и для себя, и для других. Пожелаем же ему многая лета... Многая лета, с радостью загремела церковь. Было подарено старцу Тавриону разное, много цветов, клали и деньги, кто сколько мог, некоторые и полтинничек. Говорят, что ему вообще много присылают, и он ведет свою мудрую икономию, справляясь и с местными властями.

В среду снова начались будни. Еще в 4.50 утра старец снова с бодростью, в которой не чувствуешь напряжения, вошел в храм, где уже собрались молящиеся — уже немного не те что накануне, каждый день люди уезжают и приезжают — и начал служение. Проповеди не было, он лишь поздравил причастившихся. Но после вечернего богослужения он говорил.

— Вы знаете, что есть Церковь торжествующая, это Богоматерь, апостолы, мученики и святые, ликующие на небесах. Есть Церковь воинствующая, это мы с вами на земле, ведущие борьбу за христианскую веру, за Христову истину. И есть Церковь жаждущая. Это кто умер, не получив прощения грехов, и теперь нуждается в наших молитвах чтобы спастись. Христос обещал прийти, но вот уже две тысячи лет он не приходит, всё в будущем. Это потому, что еще не все наши молитвы принесли плоды; Церковь воинствующая еще не выполнила подвига за усопших, и много еще душ, жаждущих чтобы вспомнили их и молились за них. В чаше действует небесная сила; ей причащаемся мы все здесь на земле; и мы причащаемся не только за себя, но и за усопших. Так что в чаше объединяются все эти три Церкви. Когда же совершился факт утверждения чаши, и тем самым утверждения Церкви? На тайной вечери, в последний час пребывания Христа со своими учениками. Как Меня Отец возлюбил, говорит ученикам Христос, так Я вас возлюбил; как меня Отец послал, так Я вас посылаю. Он послан с любовию пасти верных, и как пастырь кладет основу Церкви. И Церкви, которая его продолжает, поручено от Бога любить и пасти верных. Каждый священник продолжатель Христов; священник это тот, кто до предела возлюбил свою паству. Как Меня послал отец, и Я отдаю за вас жизнь, так и вас Я посылаю, и вы должны отдать жизнь за Меня и за Отца, говорит Христос.

Теперь. Вы немощны и бессильны. Но вам Господь сказал: Я возлюбил вас. Он молился за Своих учеников — начало Церкви — чтобы они пребывали в Нём, как Он пребывает в Отце. И этою молитвою Иисуса и Его Церкви мы сильны, потому что пребываем в Боге.

Теперь. Мы знаем, что есть великие и славные люди. В них действовала великая сила, но не думайте о ней чего-либо необыкновенного. Эти люди любовью прославились. Подумайте, какой был Павел гонитель христиан. А стал первым из апостолов. Потому что возлюбил, и любовь дала силу.

Теперь. Петр по человеческой немощи трижды отрекся от Господа. Ведь такой же был человек, как мы все. И что же? Разве не стал он великим апостолом, основанием Церкви? Это сделала сила его любви. Господь и спрашивал его: Петр, любишь ли ты Меня больше чем другие апостолы? Да, отвечает Петр. И второй раз его спросил: Любишь ли Меня? Так, Господи! отвечает Петр. Ты знаешь, что я люблю Тебя. И в третий раз спрашивает его Господь: Симон Ионин! Любишь ли ты Меня? Петру стало горько, что в третий раз спрашивает его Господь. «Ты, — говорит — Господи, всё знаешь; ты знаешь, что я люблю Тебя». А ведь отрекался! Но он предоставил себя божественной вере: Ты, Господи, знаешь, что я люблю Тебя! И силою своей любви он знал: Господь меня возлюбил, хотя я по немощи моей и изменил ему.

Так все наши помыслы и чувства предупреждены силою возлюбившего нас Христа. Что бы мы ни делали, мы знаем, что нас Господь возлюбил, да еще так крепко, что жизнь свою за нас отдал. Эта любовь будет учить человека. Апостола Павла никто не учил, и он ни у кого не спрашивал совета. Любовь одна научила его, что и как нужно делать  [ 1 ]  .

А что мы сами от себя? Одна только немощь. «Я слепой почти, глаза плохие, желудок болит»... Апостол Павел сам был полуслепой, и мешочки со снадобьями, которые он прикладывал к глазам, исцеляли потом от слепоты других. Но — сила в немощи совершается. Вы вот от немощей бежите, скрываете их, не любите, а между тем ведь в этом сила Божия совершается. Человек слаб и немощен, но вот каков он: Сын Божий за него распинается.

Братья и сестры! Это основа нашей веры. Петр при немощи своей возлюбил Бога, и стал великим апостолом. Кающаяся жуткая грешница пришла к Иисусу и омыла его драгоценным миром. Возлюби любящую тебя! просила она. Я жуткая и страшная грешница: но вот мое сердце. Отдаю тебе мое сердце; вот и всё! Все возмутились, что Христос позволяет ей это делать. Ведь она великая грешница! Иуда Искариот считал, что это драгоценное миро можно продать за триста динариев и раздать вырученные деньги нищим. Но Христос сказал иначе: истинно говорю вам, что где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет и о ней, что она сделала для Меня.

Эта грешница принесла Господу природу души своей. И если мы поймем природу своей души, как она, то будем просить у Господа уже не «прости наши грехи», а «возлюби». О прощении и оставлении грехов она не просит. Что трудности, неудачи, неудовлетворенность, совесть грызет — это она заслужила, это у нее покаяние и всегда останется с ней. Но она просит от Господа любви в ответ на свою любовь. Так и мы поймем: Господи, ведь ты это за меня страдаешь (мы не можем здесь передать простоту и задушевность, с какой говорит это старец); как же мне не любить тебя от всей души?

Так вот, братья и сестры, будем и мы в душе своей копаться и поручать себя Богу.

А пока — усердной молитвеннице и предстательнице за нас Богородице пропоем всею церковью: Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, приятельнице сирых и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице! Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми немощну, окорми мя яко странна...

Позволим себе так истолковать слова старца о том, что трудности, неудачи, угрызения совести — это покаяние грешницы. Как нищих мы всегда имеем с собою, так всегда останется при нас и никогда не прекратится человеческая мизерабельность, жалкая человеческая слабость. Прося о прощении, мы всё же знаем, что от ошибок, немощи вполне не избавимся. Но зато наша мизерабельность не мешает нам любить и, стало быть, принимать любовь (потому что сколько бы мы ни любили, нас встречно любит любимый безмерно больше). Ведь Бог не обещал нам свое участие только тогда, когда мы становимся сильными, счастливыми и безгрешными.

12 августа снова еще до 5 часов утра старец, ровно и без напряжения бодрый, как всегда, провел исповедь и начал литургию.

— Благодарю вас за усердие, милые братья и сестры. Вот видите: раненький утренький час, а вместо того чтобы сладко спасть в постельках, вы все уже здесь, на молитве. Но как же мы должны молиться? Лучше произнести не тысячу слов без смысла, а 5–6 слов с глубокой мыслью и переживанием.

Теперь. Здесь за нас сейчас в церкви реально, на самом деле Иисус идет на крест. В этом была Его любовь и служение — принять крестные муки за всех нас. Но очень мало кто понимал Его правильно. Многие думали, что Он идет в Иерусалим на царство. И даже просили Его — мать сыновей Зеведеевых просила Его о своих сыновьях, чтобы один сел от Него по правую, а другой по левую руку. Не знаете, чего просите! ответил ей Христос. Можете ли пить чашу Мою? А это чаша страдания и мученичества. Так и все в христианстве: кто хочет быть первым, пусть будет последним. Больше той любви никто не имеет, чем тот, кто положит душу свою за други своя. Это идеал для каждого из нас. Надо жить не только для себя, но и для людей. На войне на поле битвы пали многие юноши, не знавшие брачной радости, разнообразных удовольствий жизни. Но они погибли за друзей своих, за близких. По этой внутренней жертвенности павшие в юном возрасте, принесшие себя за отечество имели больше радости чем оставшиеся в живых и прожившие долгую жизнь. Они лишились внешней, но приобрели внутреннюю красоту, умерли за други своя.

Поэтому мы должны осмысленно относиться к факту смерти. Одни рождаются такими, что как бы предназначены к успехам, другие как бы неполноценны, лишены многого. Но Господь сердцеведец! Он даст каждому то, что ему нужно, потому что знает сердце каждого, и Сам положил душу Свою за спасение мира. Конечно, христианам надо быть во всём впереди — в науке, в труде, в помощи людям. Есть такая вещь как гармония. Надо, чтобы мы своей жизнью, своими поступками складывали гармонию вокруг нас, мудро подходили к жизни, чтобы из всего, что нас окружает, получался один гармоничный аккорд. Для этого иногда нужно применить милосердие, иногда кротость и смирение, иногда действовать строго. Но во всём этом не знай, что ты лучше всех, а знай, что ты должен собою жертвовать.

Раненькое утречко, а мы собрались здесь в храме Христовом и слышим великие истины. Конечно, это великая радость, блаженные минуты. Радость от того, что слышим истину. А истина эта та, что есть единая истина Иисуса Христа.

Теперь. Христос созывает нас на брачный пир, приносится кровь и тело Господне о всех и за вся. Значит, и за нас самих. Тут огромная ответственность и опасность. Судится наша минувшая жизнь, решается наша будущая. Но надо довериться Господу, который сердцеведец, который — видите! — собрал нас всех сюда, позаботившись о нас Своим провидением. Какая великая радость! Так если будет у вас минутка, то придите в сознание самих себя, подумайте, что это значит: о всех и за вся. Господь всех нас объединяет и всех спасает Собою. Из такого сознания мы приходим к чаше.

И после причастия старец говорил.

— Мы подходили сейчас к святым иконам, к чаше, причащались... Всё это символы, указывающие на божественную реальность. Их надо осмыслить. И если мы поймем, какая это радость, близость к Господу, тогда мы будем, принимая плоть и кровь Христову, подходя к чаше, чувствовать свою силу, здоровье, красоту своего тела. Человек не знает своего будущего, не может рассчитать и распланировать ничего заранее, он жалкий и несчастный, он постоянно в тревоге. Это неверующий. А верующие? И мы тоже слабы, и тоже не знаем своей будущей жизни, и спотыкаемся. Но — мы знаем: ядый Мою плоть и пияй Мою кровь пребудет со Мною навеки.


***


«Можно сгнить рядом со святым». Подвиг Тавриона в том, что его не понять. Он берет на себя тяготу как Святогор тягу земную. В 27 лет архимандрит: «за будущие страдания». Потом немыслимо долго, десятилетие за десятилетием, в сибирских лагерях, какое-то время за уборкой трупов. Он давно не в этой жизни.

Среди монахинь и паломников отягощенность и пригнетенность, болезненное чувство греха. На общей трапезе скудость, посреди лета никакой зелени на стол. «Пусть корова пьет (молоко?): она не такая грешница как мы». Вид интеллигентных верующих. Показное сожаление, раскаяние, что опоздал к причастию. Окрики и одергивания. Малое чувство собственного достоинства. Крайняя приниженность, как бы смирение. Больная стоит на службе, с лихорадкой, томлением. Горбатый старик нищий, которого вводят к причастию двое, тащат, он упирается — «вот, значит, не понимает» — после причастия, посаженный опять на свою скамью, как бы в обиде отворачивается.

Обостренное бесовидение. «Я сразу увидела, что он униат». «Загрязнит ведро». «Перекрестить колодец, пищу». «Никого не подпущу к старцу Тавриону» (крестя плошку). Дикая ненависть ко всякому «ино». Монастырская едкость («Чем это поможет?»). Правый хор продолжал упрямо петь. «Католики».

«Для нее бог — райисполком». Старая монахиня требовала от паломников выключить единственную тусклую лампочку, «государству тяжело». Никогда никакое недреманное око не уследит за этим народом так, как он за собой уследит. Коммунизм далеко, Бог высоко, власть реальна и близка.

Но и самая крайность страстей составляет мир. Связь всего внутри единства, сплоченность, понимание взаимозависимости и осмысленной направленности всего. Верующий оказывается в таком мире. Космос, а не пустыня с вихрями и ветрами, какую представляет внецерковное пространство. Церковь едина. Мир вокруг нее единый. Как магнит, сила притягивает. Внемирная религия впервые создает мир.

Когда люди разошлись, вокруг храма тишина, мир и покой. А до старца и паломников не было. Дуб над полем. «Вы пользуетесь свободой воли...»


Август 1976